Преданный и проданный

— Преклоняюсь пред личными достоинствами и доблестью Григория Григорьевича, но всё же... Падишах не поставит на челе посольства, допустим, главного евнуха своего сераля. — И, быстро глянув на вспыхнувшую Екатерину, готового вскочить Орлова, продолжил: — Или там трёхбунчужного пашу, чьи должности соответствуют графской доблести господина Орлова...

— Княжескому достоинству, вы хотели сказать? Какого же уровня паше надо — светлейший князь Орлов в чине посла российской императрицы плюс к тому фельдмаршал российский, прославленный на весь мир граф Румянцев — компания, достойная самого падишаха.

Одинаково изумлённый вид был и у новоиспечённого князя, и у хитрого царедворца Панина. Остальные присутствующие, как и при любой пикантной истории в среде высочайших особ, как бы отсутствовали. А Екатерина подалась вперёд и впилась насмешливым взглядом в глаза вице-канцлера. Панин лениво похлопал кончиками пальцев, что означало аплодирование, и наклонил голову в сторону Орлова.

— Поздравляю, ваша светлость, с милостью божественной. И вас, государыня, с очередным гениальным замыслом... Такого не сварить моим слабым умишком.

— А я, Никита Иванович, почитай, двадцать лет страдаю желудком от тех салатов, которые готовите вы на своей дипломатической кухне.

— Слишком обильны?

— Не свежи... Два десятилетия вязали вы альянс с кумиром своим Фридрихом, Швецией, Англией и иными северными державами — и что же Россия имеет от этого? Мы истекаем кровью, а союзнички не дали не то что солдат своих — пфеннига из обещанных тыщ не прислали. Более того, поощряют Францию, которая доставляет туркам новейшее оружие и огневой припас, посылают инструкторов, а в тылу у нас союзники-шведы потихоньку точат палаши, готовясь к походу на Русь... Австрия сдвигает свои границы вглубь галицийских земель, удобренных трупами русских солдат. Скажете, не так?

— Пути истории неисповедимы, — развёл руками Панин. — И всё же почему бы не возглавить посольство великому князю Павлу Петровичу? И почётно, и пора юному наследнику на крыло становиться.

Екатерина сжала губы в тонкую линию, пробежала по ним языком, приспустила веки — ящерка! — и заговорила интимно, наклонясь к Панину:

— Сдаётся, Никита Иванович, что он птенец более ваш, чем мой... Не вы ли внушаете ему мысль о конституции, коей он хотел бы связать крылья матушке? Тайна сия и кружок заговорщиков мне известны, не трогаю лишь потому, что из-за лености обычной вы не встанете во главе переворота, а другого вождя нет.

Панин подобрался, благодушие покинуло его, глаза сверкнули остро и зло.

Екатерина похлопала его по плечу:

— Так-то, батюшка мой, просто советы давать, а ведь и отвечать придётся...

— Как прикажете понимать вас? Отставка?..

— У вас разум изворотливый, понимайте как сможете. Честь имею, господа. — Это уже всем. — Продолжайте без меня...

Все поднялись, согнулись в прощальном полупоклоне. Екатерина, наоборот, выпрямив стан и вскинув голову, подала руку Орлову, он бережно взял её за локоток и повёл к выходу. Она уверенно стучала каблучками по паркету, а Орлов шёл неслышно, будто боясь кого-то обеспокоить.

В соседней зале Орлов резко развернул Екатерину к себе лицом:

— Отставляешь, значит?

— Честь оказываю и милость великую, друг мой.

— А если я не поеду?

— А если я представлю священному синоду мундирчик твой, кровью сестры малолетней испачканный? Я ведь подобрала его в оранжерее. Что с тобой святые отцы сделают? — Орлов окаменел, а она резко, как приговор, произнесла: — Ты сам вырвал себя из сердца моего. Не провожай, пойду одна. Позови портного, принесёт кафтан посольский, сготовлен по моему заказу, мильен стоит. Мой последний подарок тебе. — На глазах Екатерины показались слёзы, она быстро ушла.

Орлов застыл на месте, чуть покачиваясь на носках и бессмысленно улыбаясь. Пальцы рук быстро-быстро бегали по пуговицам, шнурочкам-завиточкам мундира, звёздам и алмазным украшениям. Задержавшись на одном из них, Орлов к чему-то прислушался, потом снял с него нечто невидимое, бросил, потрогал второй, тоже снял, третий... Скрипнул зубами, огляделся вокруг — в глазах обозначилось безумие; снял каминную кочергу с крюка, скрутил её петлёй, повесил обратно. Взгляд его задержался на кулаке, он пристально вгляделся в сжатые пальцы, затем начал отгибать их — первый, второй, третий, четвёртый. Торчать остался лишь мизинец. Он злобно оглянулся и встретился взглядом со слепыми глазами статуи. Увидел другую, третью, ещё, ещё и пошёл кругом, вглядываясь в слепые глаза каменных болванов. Им не было до него дела. Полное безумие, сведшее Орлова в могилу, было ещё далеко, но зов его фаворит услышал.