Преданный и проданный

Мрачный, встрёпанный и небритый, Потёмкин сидел у клавикорда, совсем уж чуждого в этой мазанке с топорной мебелью. Впрочем, и сам исполнитель был бос и в халате, что как-то связывало аристократизм инструмента с непритязательностью быта. Потёмкин перебирал клавиши инструмента не спеша, тоскуя, как это бывало в минуты безделья. Импровизируя, ибо не был чужд музыкальному сочинительству, он отдавал музыке часть своей безумной и беспримерной по претензиям любви. Вдруг он бросил клавиши и надолго замер, сумрачно глядя в одну точку своим единственным глазом. Потом встряхнулся, поднял крупные руки и заиграл торжественно и вдохновенно, переводя мелодию в церковный напев, в грусть и глубокую печаль «Иже херувимы», всё больше воодушевляясь и помогая себе чуть слышно голосом.

К его немного суховатому баритону плавно подключился тёплый и сочный бас, с ходу взявший вторую партию: пан Мочиморда, раскатав на полу карту, лежал ничком на ней и сосредоточенно что-то вымерял линейкой и циркулем. Обтёрханную рясу он уже сменил на цивильные штаны и рубаху, на ногах — полосатые чулки, волосы подхвачены ремешком, подбородок бритый, усы взбогачены подусниками — чем не франт? Неизменными оставались лишь кущи бровей да разбойничий взгляд.

Они допели, и Потёмкин довольно крякнул. Тихонько перебирая клавиши и продолжая прерванный разговор, он спросил:

— А за что же выперли?

— По безделице, — не отрываясь от дела, отозвался пан Мочиморда. — Подпияхом отчасти, приварил отцу игумену печать сургучную на лысое темечко. — Он замолчал, тщательно отмеряя что-то на карте, потом продолжил: — За что и отхватил епитимью — на пять лет в цепях... камень тесать к архитекту Расстрелиеву, дворец царицын строить. Тот уехал — к господину Чевакину передали.

— А Мочимордой как стал? — заинтересованно посмотрел на него Потёмкин.

— Перед постригом за грешную жизнь велел мне отец игумен отбить сто поклонов, окуная лик в смрадную лохань. Так и нарекли.

Потёмкин хмыкнул, немного поиграл, потом, не утерпев, снова спросил:

— Расстрелиеву тож не угодил?

— Наоборот, — явно гордясь, ответил Мочиморда. — Приглянулся — от камня к чертежам приставил.

Потёмкин удивился:

— Учил?

— Дозволил из-под локтя приглядываться. Да потом бес попутал. — Мочиморда хохотнул, видно, приятно было вспомнить. — Подпияхом, опять же... Приладил я болвану Аполлонову достойный его росту уд. А в тот день царица изволили посетить мастерскую...

Потёмкин засмеялся и спросил сочувственно:

— Гневались?

— Наоборот, смеялась, а меня в цепи, а я — в бега. К итальянцам подался, и сидеть бы мне там, дурню, так, вишь, на родину потянуло, а угодил к туркам.

— Ты, часом, к моим затеям свой уд не приладишь?

— Видать, бритый я и вовсе на дурака похож. С вами шутить — чуть что — и на осину. Нет уж, я верой и правдой... — Он задумчиво пожевал карандаш и, продолжая глядеть в карту, спросил: — Григорий Лександрыч, может, крепость ближе к лиману подвинуть? Вот киньте одним оком... тьфу, типун мне на язык, — испугался Мочиморда случайному словцу.

Но Потёмкин и не заметил. Бросив музыку, присел рядом.

— Куда, говоришь?

— Эвон... Тут горка преизрядная. В пупке собор, ниже казармы, цейхгаузы, ниже стены...

В дверь влетел солдат.

— Ваше превосходитство, там их сиятство...

Отодвинув его в сторону, в горницу вошёл Румянцев.

Окинув неодобрительным взглядом Потёмкина, громыхнул басом:

— Опять противу уставу в халатном виде? А это что за мазня? — сразу заинтересовавшись, склонился над картой. — Ишь, стал на землю Таврическую, завоеватель. Соступи.

— А не завоевали? — вспетушился Потёмкин.

— Не заносись, враз ссажу. А это кто таков?

— Архитект италийский... Матти Морти, — не сморгнув глазом соврал Потёмкин. — Размечаем, где крепости ставить.

— Ах ты, растопырь твою мать! — сощурился на него Румянцев. — Ты по ратному делу служишь или по землемерному?

— Так воевать всё одно не даёте!

— То есть как?

— А так: Потёмкин, в огонь, Потёмкин, свари яйцо, Потёмкин, облупи!.. А кушать? Граф Иван Иванович Панин, извольте, а ты, Потёмкин, — в обоз, юшку с-под яиц хлебать.

— Грубить старшим! — Румянцев налился багровостью, закипая.

— А не так случилось при Кагуле? — стоял на своём Потёмкин. — Всем ордена, Потёмкину — юшку.

Мочиморда, войдя в роль итальянского архитекта и делая вид, что ни слова не понимает, с удовольствием слушал этот замечательный диалог начальника со своим подчинённым и даже крякнул, но тут же сделал вид, что закашлялся.

Румянцев подозрительно посмотрел на него и сделал знак Потёмкину выйти. Они вышли из мазанки, и уже, к счастью, остывший главнокомандующий с искренним сожалением сказал:

— Отхлестать бы тебя по мордасам — и под арест, да нет моей воли над тобой. — Потёмкин удивлённо поднял брови, а Румянцев продолжал: — Имею честь поздравить вас, Григорий Александрович, с пожалованием кавалерства Святого Георгия третьей степени и званием генерал-поручика.

Потёмкин поклонился, не зная, что и сказать. Румянцев назидательно поднял палец к небу: