Преданный и проданный

— Давно не была, они так быстро вырастают... Но я намедни ей коробку шоколада послала и игрушек всяких.

Тогда Потёмкин позвал громко, нарушив чинный покой пансионата:

— Лизонька, иди ко мне.

Другая танцорочка охотно обернулась к родителям, присела в забавном книксене.

— Йа, майн герр? — Тоненькая, грациозная, она двигалась бесшумно.

— Ты не могла бы немного поговорить с нами?

Она смутилась:

— Я отшень плех говору русски.

— Будем шпрехен нах дойче, — положил ей руку на плечо Потёмкин.

Она еле ощутимо дрогнула, сжалась под ладонью отца. Но ответила, светло улыбнувшись и глядя ему в лицо чистым взглядом:

— Йа, йа... зер гут... отшень ка-ра-шо.

Они прошли втроём в соседнюю комнату, сели на диван. Из зала послышалось:

— Айн, цвай, драй... — И снова надоевшая мелодия. Вездесущий «Августин» не покидал их все краткие минуты свидания.

— Как ты живёшь, малышка, здорова ли? — спросил Потёмкин, не отрывая взгляд от лица девчушки, пытаясь отыскать родные черты и стараясь сидеть так, чтобы его уродство не бросалось в глаза.

Дочерино лицо оставалось вопросительно-напряжённым, и она жалась к Екатерине.

— Я здорова, и мне хорошо живётся у мадам Циммерман. Мы много занимаемся учением и достаточно имеем времени, чтобы поиграть, — заученно-складно ответила девочка на немецком языке.

— Тебе не бывает скучно?

— Нет, мы поем и танцуем, а по воскресеньям, если хорошая погода, катаемся в коляске по городу. Её императорское величество государыня Екатерина присылает нам хорошие игрушки и лакомства. Мадам, — она указала на Екатерину, — однажды приезжала к нам.

Потёмкин попытался встрепать волосы дочери, но она деликатно отклонила головку.

— У тебя прекрасная память. Я привёз тебе большую куклу и много конфет. Ты их разделишь с сёстрами?

— Они не сёстры мне. Мы все воспитанницы фрау Циммерман. Но мы всегда всё делим поровну.

— Я уезжаю на войну и буду видеть твоего папеньку, что ему передать.

Девочка опустила глаза и проговорила:

— Скажите, что я его очень люблю и буду ждать... И ещё мне хотелось бы повидать родных в деревне.

Потёмкин увёл в сторону здоровый глаз, вынул платок, вроде бы утираясь.

— Хорошо, девонька, я передам ему всё. Он непременно приедет к тебе, возьмёт в деревню. Он просил ещё оставить тебе на память портрет маменьки. — Потёмкин расстегнул ворот камзола и, сняв золотой медальон, одел на шею дочери.

Она вспыхнула, поднесла медальон к губам и опустила затем в вырез платьица. Потёмкин не удержался, прижал дочь к груди, поцеловал в лоб. Она неожиданно обвила его шею рукой и поцеловала в щёку. Затем, отклонившись, сказала:

— Добрый господин, у вас солёная слеза на щеке, дайте я сотру. — И смахнула слезинку ладошкой.

— Храни тебя Господь, милое дитя. — Потёмкин перекрестил Лизу, отошёл к окну, пообещал: — А на смоленские мёда да на бабушкины сливки тебя свезут.

Екатерина приложилась к лобику дочери:

— Ступай с Богом...

Они вышли следом и раскланялись с мадам Циммерман. Она вывела их на крыльцо. Опять зазвучал «Августин».

— Кто эти господа? — спросила старшая, когда за ушедшими закрылась дверь.

— Папенька и маменька, — ответила Лиза. — Будем танцевать.

На диване лежала брошенная кукла.

Сопровождаемые «Августином», Потёмкин и Екатерина пробирались по двору.

— Ты непозволительно сентиментален, мой друг, — выговаривала Екатерина Потёмкину.

— Зато ты, мама, кремень. Сколь годков не навещала?

— Думаю, три. Заботы, заботы... Нынче нам предстоит ещё не один визит.

Они подошли к парной коляске и сели. Без кучера.

8

По тёмному коридору, освещённому более чем экономно — одна плошка на один поворот, — грохоча сапогами, мчался генерал-полицмейстер Рылеев. Задыхаясь, спросил у вышедшего навстречу надзирателя:

— Петли... петли?..

— Петли-с?

— Петли в порядке? Смазаны? Не скрипят?

— Никак нет, без скрипу, смазаны ещё поутру.

— То-то, гляди... Службу кое-как несёшь... Тс... идут...

Дверь в камеру отворилась бесшумно, полицмейстер и надзиратель переглянулись и заулыбались, подсвеченные снизу фонарём рожи были одинаково курносы, одинаково лоснились.

Первое, что удалось разглядеть входящим Екатерине и Потёмкину, были стоящие носками врозь, как и положено по уставу, ботфорты, прикрытые портянками. Их хозяин, солдат, лёжа навзничь, богатырски храпел. Офицер же полусонно бдил, клюя носом над фонарём.

— Встать! — гаркнул Рылеев, идущий следом за высокими особами, и потряс кулачищем, его тень метнулась по стене.

Офицер вскочил, солдат непостижимым прыжком попал ногами прямо в ботфорты и замер, вытянувшись струной, прижав к бедру ружьё.

Лишь теперь Екатерина и Потёмкин разглядели в тёмном углу нечто белое, неподвижное и тщедушное, сжавшееся в комочек.

— А ты почему не встаёшь? — обратился Рылеев к Таракановой. Она молчала, испуганно тараща чёрные глаза. — Не понимает по-русски, — разъяснил Рылеев. — Я счас по-немецки...

— Погоди, — остановил Потёмкин. — Проверю, может, полька... Дзень добжи, пани. Як пани се одчувае? — В глазах заключённой ни проблеска понимания. — Фрейлейн, шпрехен зи дойч?

— Йа, майн герр, — хмуро выдавила она.