Преданный и проданный

— О, первая чарка, Катья, как первая палка: сначала больно, а потом полезно... — Пётр захохотал, довольный шуткой, и совсем уж некстати добавил: — Как первая ночь для девчонки...

Екатерина с ужасом посмотрела на него и, пробормотав: «Чудовище...», — отвернулась, чтобы не видеть больше его дурацкой, кривляющейся физиономии. Вдруг глаза её расширились, рот приоткрылся, она испуганно прижалась к Петру, трясясь и показывая рукой:

— Там... что там, Питер?..

В углу под одним из настенных бра судорожно дёргалась подвешенная за хвост крыса, пытаясь спрятать от горящей свечи усатую мордочку.

— О, это военный преступник. Она съела голову одного из моих солдат, и я сделаю ей инквизицию — сожгу, как презренного еретика.

Пётр взял шандал и направился к крысе. Екатерина, обливаясь холодным потом, смотрела, как чёрная тень князя ползла по стене, — ей всё это казалось кошмарным сном. Наконец, не выдержав, она сорвалась с места и опрометью бросилась вон, слыша несущийся ей вслед голос мужа:

— Катья, ты куда?..

Хлопнув дверью, она влетела в спальню и бросилась на постель. Не в силах больше сдерживать себя, разрыдалась в голос.

— Катья. — Пётр тихонько присел на край кровати. — Катья, тебе грустно? Отчего ты плачешь? — Пётр искренно недоумевал. — Хочешь, я на скрипке тебе поиграю? Колыбельную?..

Екатерина, зарыдав ещё громче, зарылась в подушки. Но муж, исчезнув на минуту, вернулся со своей малой скрипицей и, пристроив инструмент к плечу и глядя в чёрный провал окна, принялся играть нечто очень сентиментально-сладкое.

Белое корявое лицо его застыло, словно маска Арлекина, глаза сделались огромные, чёрные и печальные.

Екатерина теперь плакала молча, не открывая глаз, слёзы выкатывались из-под прикрытых век и стекали по щекам.

Ни он, ни она не заметили, как тихонько приоткрылась дверь и недреманное око мадам Чоглоковой зафиксировало каждую мелочь этой странной брачной ночи — и одетого Петра, и несмятый край его половины кровати, и уткнувшуюся в подушку Екатерину.

Фрейлина, бесшумно прикрыв дверь, отступила и испуганно охнула, почувствовав, как чьи-то сильные руки бесцеремонно обхватили её сзади. Резко обернувшись, она увидела мужа и больше для порядка, чем для острастки, выговорила:

— Тебе почто дома не сидится? За детьми бы приглядел лишний раз, я-то ведь неотрывно должна при великой княгине быть.

Путаясь в складках жениного платья, Чоглоков отозвался:

— По твоей неотрывности мне ночи страшнее ада стали... Ой, гляди, заведу себе любушку. А то ночью руку откинешь, цап — ан снова подушка...

— А то не бывало. Пусти... — Но, почувствовав на бёдрах руки мужа, она улыбнулась и обвила его шею руками.

— Идём... Они небось притомились, спят уже... — Чоглоков кивнул в сторону спальни.

— Притомились, — иронически протянула его жена и, как будто вспомнив о своих дворцовых обязанностях, попыталась освободиться. — И не ложился князь к своей-то сухопарой. Слышь, на скрипочке пиликает.

— Да ну-у? — удивился её муж, освобождая из корсета грудь фрейлины.

Чоглокова, с интересом наблюдая за его движениями, передразнила:

— Вот те и салазки гну... Завтра царица её в баню поведёт, а допрежь меня выпытать захочет, что да как. А я что отвечу?

— Скажи, как есть, — совсем уж невнятно, занятый розовым ушком жены, отозвался Чоглоков.

— Да уж врать не стану, ну и будет мне на калачи, что не способствовала...

Чоглоков, оживившись, заржал:

— А ты меня допусти в спальню к княгинюшке, я уж поспособствую!

— У-у, кобелина бесстыжий... Да постой ты, я сама. — Чоглокова придержала настойчивые руки мужа.

Он хохотнул:

— Вот у нас всё просто...

— Чего уж проще, что ни год, рожаю... — Он прикрыл ей рот губами. — И за что я люблю тебя, охальника?.. — задохнувшись в поцелуе, совсем уж тихо проговорила фрейлина.

— А за это самое... — Чоглокову наконец удалось справиться с юбками. — Вот ты где...

— Да тише ты... Идём в покой ко мне.

— А может, тут — на канапке?.. — Он присел на канапе и ловким движением посадил жену к себе на колени.

— У, бес нетерпеливый... — нежно проговорила она, закрывая глаза.

3

Баню царскую строили не заморские, а домодельные мастера, и потому сложена она экономно, просто и в меру понимания роскоши просторно — этак раза в три больше обыкновенной, деревенской. Стены бревенчатые, но отскобленные до блеска как изнутри, так и снаружи, парилка с полком в две ступени высотой не более трёх с половиною аршин, длиною сажени в три, шириною — в полторы. В углу печка-каменка по-богатому — с кирпичным дымоходом. Небольшое оконце над дверью в мыльню скупо цедит свет. Мыльня чуть просторнее, с несколькими лавками. Предбанник и вовсе роскошный, изукрашенный резьбой, обставленный лежанками, лавками. Большой стол, покрытый скатертью, на нём самовар, жбаны с квасом, полпивом, настойками, миски с клюквой, мочёной брусникой, сладкими заедками. Две девки томятся в ожидании.

Елизавета вошла в парилку, когда одна из прислужниц нерешительно оглаживала веником Екатерину, съёжившуюся на полке. Царица отстранила банщицу:

— Дай-ка я сама. А ты наладь пару, зябко тут — что в погребу...