Преданный и проданный

— Ну, коль безгрешные, — усмехнулся в усы тот, — то айда-те.

Уже во тьме башни был ощутим мощный поток ветра, уносившийся ввысь, а когда поднялись к колоколам, то словно упёрлись в стену воздуха, башня плавно покачивалась. Москва скорее угадывалась, чем была видна в утреннем полусумраке.

Зазвонный расставил всех по местам и остерёг:

— Погодите, скажу, когда начинать. — Он всматривался в горизонт, а сам говорил: — Наш удар наиглавнейший на Руси. Подаст свой глас Успенье, ему Сергий ответит, а заключат Звенигора, Иван, Сергий, Савва... Потом отзовутся форты внутренней обороны матушки-Москвы — Андроний, Симонов, Новодевичий, Никола Угреши. Что, продрог, старик? — Зазвонный ласково тронул край самого большого колокола. — Сейчас мы тебя согреем. Ну, Господи, благослови. Начнём помалу.

Двенадцать звонарей, по шесть с каждой стороны, взялись за ремни и начали раскачивать многопудовый язык колокола.

Зазвонный крикнул:

— Помалу, одерживай! Давай, давай помалу! — Он командовал, лёжа грудью на парапете и глядя вниз на угол Успенского собора. Вот выскочил соборный солдат и дёрнул за верёвку сигнального колокола. — Давай!.. — что есть мочи заорал главный звонарь.

Грозный рокот взорвался над сводами шатра колокольни.

— Одерживай! — снова рыкнул зазвонный и наклонил голову, вслушиваясь направленным на север ухом. Тугой гул прилетел оттуда со вздохом ветра.

Есть! Есть! У Сергия ударили в «царя»! Взяли... ах!..

И снова мощный гул вырвался на простор.

— Тихо! — Зазвонный замер, вздев глаза к небу, ожидая третьего гласа, и он пришёл с западного рубежа Примосковья. — Савва отозвался, Звенигород! Теперь в оба края. Раз! Раз! Раз!

Холодный ветер скатывал слёзы восторга с лица Потёмкина, он заворожённо всматривался в синь неба, где угасали последние звёзды.

Шмыгал носом маленький востроносый капрал.

Заговорили наперебой колокола ближней обороны.

Этот перегуд главных колоколов России услышит Потёмкин много лет спустя, когда, отверженный своей тайной венценосной супругой, двинется в последний путь по России и, подъезжая к Москве, станет в предрассветный час на вершине округлого холма, увидит уходящие во все стороны лесные синие дали, уловит единственным поблекшим оком луч восходящего солнца и услышит рокот заглавного звона Успенья, затем могучий вздох Троицы и как ответ дальнего эха — басовитый отзыв Звенигоры. И падёт на колени низвергнутый властелин, ломавший по-своему жизнь и изломанный ею, поцелует родную землю, утрёт набежавшую слезу и погонит коней для последних дел, последнего буйства...

Когда сходили с колокольни, Григорий тронул край колокола и удивлённо сказал Тимошке:

— Всё ещё трепещет, ровно живой... Разбудили мы его!

5

Екатерине снится сон. Кажется ей, будто голубым летним утром гуляет она в парке родового замка Голштинской фамилии. Силуэтом островерхие, крытые черепицей крыши, башенки, флюгера. По линеечке отведённые дорожки, усыпанные гравием, аккуратно постриженные кусты, ухоженные газоны, безупречно выверенные клумбы. И видит, как от замка идёт к ней Пётр, он ещё тот, каким был до оспы, гладкое, по-детски чистое лицо, наивная улыбка. Одет в белый атласный кафтан, белые панталоны, белые чулки и светлые башмаки. Волосы закрыты белым париком с затейливыми буклями.

— Питер! — радостно зовёт она.

— Катья! — отзывается он и бежит навстречу.

Она стремится к нему, но, как это бывает во сне, они движутся, оставаясь на месте. О ужас, Питер прыгает, не разбирая дороги, через газоны, скачет по клумбам, продирается сквозь шпалеры роз, и вот — какое счастье! — он совсем рядом.

— Питер, — с ласковым укором говорит Екатерина, — ты с ума сошёл, ты же всё поломаешь. Что будет, если заметит тётушка Елизавета?

— Я великий князь Голштинский, это мой Пи-тер-бург. Я здесь могу делать всё, что захочу.

Пётр начинает рвать цветы, захватывает их охапками, осыпает Екатерину.

— Питер, Питер, ты обезумел от любви. — Екатерина падает ему в объятия, и они валятся на траву, на цветы. — Ты мой безумец!

— Я не безумец. Я великий князь Голштинский.

— Нет, ты безумец, ты прекрасный безумец... Целуй меня, целуй крепче. — Она задыхается от страсти.

Вот уже руки Петра охватывают её плечи, его лицо всё ближе, ближе, и вдруг тот необычный мир, в котором они оба находятся, — мир без пенья птиц, без шумов и звуков, даже поцелуи не слышны, — этот мир разрушается визгливым свистом флейты и треском барабана. Лицо Питера застывает и в мгновенье преображается, становится грубым и одеревеневшим, как после оспы. На голове безобразный чёрный парик. Пётр резко отстраняется, одёргивает полы мундира, ставшего зелёным. Екатерина пытается удержать его:

— Питер, муж мой, мой любимый, не уходи...

— Меня зовёт долг. Меня зовёт мой император, мой король Фридрих.

Он уходит резким церемониальным шагом через цветы, через кусты роз, через газоны.

Она остаётся одна. Исчезли цветы, кусты, газоны, деревья. Голое поле, и по нему, приближаясь к ней, марширует войско. Впереди, по обыкновению кривляясь и дёргаясь, шагает её муж, её Питер. В руках у него скрипка и смычок.