Преданный и проданный

Пётр открывает фляжку, изрядно отпивает, передаёт Чоглокову. Тот делает глоток, другой — пусто. Тряхнув посудину, он, не глядя, передаёт через плечо лакею. Тот принимает и вкладывает в настойчиво протянутую руку полный сосуд. Теперь уже всласть пьёт Чоглоков. Удовольствие окончилось с ударом пушки — с этой минуты положено стоять смирно, вытянувшись во фрунт. В этом деле великий князь послаблений не допускал.

Трубач дал сигнал к началу парада. Голштинцы быстрым шагом поспешили к командной вышке, проследовав мимо, в некотором отдалении остановились, совершили на ходу чёткий поворот кругом и замерли в ожидании команды. Офицер и три капрала, держащие палаши, как и положено для парада, застыли ледяными столбами.

Екатерину била дрожь.

Пётр взмахнул платком — снова бабахнула пушчонка, снова засвистела флейта, ей подпели трубачи, ударил барабан. Гвардейцы, что напротив вышки, тоже подтянулись. Офицер голштинцев вскинул шпагу, и его войско двинулось к вышке церемониальным маршем — прямая нога с оттянутым носком вскидывается на уровень пояса, палки, то бишь ружья, в вертикальном положении перед грудью. Как можно идти в таком положении? А они шли, повернув головы направо, равняясь на трибуну, шли стремительно, будто летели, держа спины вертикально, чётко припечатывая ступни ног к мёрзлой тверди, сцепившей в монолит гравий. Дойдя до трибуны, остановились, совершили разом поворот, замерли.

— Внимание на флаг... ахтунг! — Пётр шагнул к флагштоку, собственноручно потянул бечёвку, поднимая российский флаг.

Офицеры на трибуне подняли шпаги в знак уважения и почтения. Гвардейцы взяли ружья на караул. Барабанщики ударили дробь, подала голос пушка.

Пётр отдал новую команду:

— Внимание на флаг... ахтунг! — и потянул бечёвку прусского флага.

Загрохотали барабаны, выстрелила пушка, офицеры салютовали шпагами. Но... но гвардейцы совершили чёткий поворот кругом и стали спиной к вышке и флагу.

Пётр растерянно замер, но лишь на миг: порядок есть порядок, и то, что начато, должно быть завершено. И в третий раз прозвучала команда:

— ...Ахтунг!

Пушка, барабан, шпаги, и третий флаг полез к небу — штандарт княжества Шлезвиг-Голштинии.

Пётр с подобающей важностью дождался, когда голштинцы опять совершили марш туда-сюда.

Екатерина смотрела на мельтешащие перед глазами деревянные фигурки солдат. Туда проследовали, обратно... Стук, стук, стук... Живые или игрушечные? Туда-сюда... Она пошатнулась. Не сводивший с Екатерины глаз камер-юнкер Сергей Салтыков поддержал за локоть:

— Вам плохо, ваше высочество?

Она кивнула, с трудом вырываясь из пелены тумана, застилавшего глаза. Мимо, толкнув Екатерину так, что она чуть не упала, пробежал, что-то крича, Пётр. Салтыков подхватил с трудом владевшую собой княгиню и повёл прочь, следом устремилась Чоглокова. Навстречу от дворца спешил Шкурин, но Екатерина видела всё словно в тумане, пелена по-прежнему затягивала глаза.

Пётр подскочил к Пассеку.

— Господин Пассек! Вы... вы... — Он не находил слов, ошалев от гнева.

— Гвардия присягала её императорскому величеству Елизавете Первой и российскому флагу, иным штандартам не кланяюсь.

— Ты есть мерзавец! В Сибирь!.. Я... я тебя... — тщедушный Пётр дал великану Пассеку пощёчину.

— Ты... мне... козявка! — Пассек, не обладавший тонкостью чувств и не умевший владеть ими, взревел, как разъярённый бугай: — Защищайся! — И выхватил шпагу.

Неизвестно, чем бы кончилась схватка, но Чоглоков повис на шее поручика:

— Одумайтесь! Голову в петлю...

— Смертная казнь отменена! — орал обезумевший гвардеец. — А на каторгу я плевал! Но оскорбление...

— Вон отсюда! Убирайтесь со своим караулом! — Пётр, размахивая шпагой, пытался прорваться через окруживших его голштинцев. — Меня мои солдаты охраняют...

— Не вами поставлен! — отругивался Пассек, влекомый Чоглоковым к гвардейскому караулу.

Из тумана выплыло настороженное и сочувствующее лицо Салтыкова, оно показалось Екатерине сказочно красивым. Да он и в самом деле был привлекателен: голубоглазый, улыбчивый, статный двадцатипятилетний мужчина. Может быть, нос был чуточку коротковат и вздёрнут, но русские курносые лица имеют свою прелесть. Екатерина беспомощно и виновато улыбнулась, а когда Салтыков со вздохом облегчения также обнажил в улыбке сверкающий белизной ряд зубов, глаза Екатерины вспыхнули восхищением...

Это был решающий миг, тот самый, который потом, увы, неоднократно повторялся в жизни влюбчивой Екатерины, когда желание близости и любовной ласки заставляло её идти на безумства. Тогда она ещё не понимала, что свершилось в ней, но не спешила покинуть объятия Салтыкова, поддерживавшего её бережно и деликатно...

— Спасибо, граф, коли б не вы... И как вы поняли, что мне становится дурно?

— Мой взор всегда прикован к вам, ваше высочество, и сердце тоже. — На языке света это было уже почти признанием в любви.

— Вы слишком смелы, граф. — Екатерина опустила глаза и мягко высвободилась из рук своего спасителя. Но упрёк был скорее ласков, чем сердит.

— Смелость — достоинство мужчины. — Салтыков дал понять, что отступать не намерен.