Преданный и проданный

— Вы плачете, Екатерина Алексеевна! — взволнованно воскликнул Салтыков. — Ради Бога, ради всех святых...

В этот момент кобылка резко рванулась вперёд, и Екатерина, потеряв равновесие, оказалась на руках Сергея. Чтобы удержаться, она закинула руку с пистолетом за шею мужчины, и он вдруг прижался губами к её губам. Пистолет, глухо стукнув, упал в траву. Сергей понёс Екатерину на поросшую цветами лужайку, бережно опустил на траву. Она оттолкнула его и засмеялась:

— Экий вы неловкий, прямо на корягу...

Он снова подхватил её на руки и — теперь уже совершенно счастливый — припал к её губам.

...Раскинувшись на ароматной траве, Екатерина смотрела в звенящее птичьими голосами небо и слушала слова любви и биение собственного сердца и ловила каждое ощущение своего вновь рождающегося тела. Она почувствовала вдруг такую лёгкость и свободу, которую ещё никогда не ощущала. Ласковые губы и руки Сергея отвели и сиюминутную боль прощания с женской неполноценностью, и боль сердца, измученного годами ожидания мужской ласки... И светила надежда на рождение наследника, который бы утвердил её право на российский трон. Она не просто отдавалась, а выполняла державную задачу. Удовольствия пришли потом.

Она подъехала, а точнее сказать — подкралась к шалашу без шума: охота любит тишину. Знакомой тропкой пробралась сквозь поросль тальника, шмыгнула внутрь, где уже примостились, замерев, Шкурин и паж.

— В самую пору, — шепнул Шкурин. — Глянь, петушатся, зараз учнут бой...

Петушки-турухтаны начали схватку. Екатерина залюбовалась поединком, осторожным и яростным, расчётливым и беспощадным. Теперь для каждого из бойцов не существовало в этом мире ничего, кроме соперника и той, ради которой он готов был умереть.

Шкурин шепнул:

— Стреляйте, самая пора...

Но она лишь отрицательно помотала головой. В глазах, всё ещё подернутых любовным туманом, была лишь доброта и ласка.

А турухтаны то ходили кругами, присматриваясь друг к другу, примериваясь, то вдруг сцеплялись, чтобы потом опять разбежаться и снова сойтись...

12

Веками испытанное средство: горсть песка шваркнула по стеклу. Екатерина ждала этого часа и подбежала к окну. Перед шибкой на тонком шесте возник узел с одеждой, она открыла окно, приняла узел, отсалютовала поднятой ладошкой и игривым движением пальцев.

В приоткрытую дверь спальни смотрела Чоглокова.

Екатерина в гвардейском мундире — камзол, штаны, сапоги, кивер — перекинула ногу через подоконник, её принял на руки Сергей. Внизу ждала целая компания — толстяк Лева Нарышкин, рослый гвардеец подпоручик Пассек, двое фрейлинок. Приглушённо смеясь, они юркнули всей компанией в кусты — на поляне ждали кони.

Чоглокова вошла в спальню, удостоверилась, что Екатерины нет, нимало не смутясь, пересекла приёмную, заглянула на половину великого князя. Он спал, разметавшись, обхватив руками подушку. Чоглокова прикрыла его, будто маленького, а он и был мал, и пулей метнулась в коридор к собственным покоям. Пробежав по лесенке, вошла в спальню.

На супружеском ложе расположился с некоей дамой муженёк. Они уже сделали всё, что было задумано, и мирно спали. Чоглокова не стала тратить время на слова и влепила пощёчину мужу, вторую — его подружке.

Муж отреагировал незамедлительно и разумно:

— Что ты службой небрежёшь? Оставила одну её высочество.

— А его высочество можно? Я ведь потому и пришла, что тебя на службе не было.

— Его высочество к мужским слабостям не способны.

— Зато вы, Николай Наумович, ужас до чего способны! — Ещё одна оплеуха звонко щёлкнула в полутьме. — Аты, потаскуха, подружка моя...

Но «потаскуха» уже исчезла. Чоглоков схватил жену в охапку.

— Не горюй, любимая моя, не оставлю милостию и тебя.

— Такого жеребца на всех хватит, — простонала обманутая и покорная жена.

Стоит ли осуждать её? Таковы были нравы. И такова сила любви. Оставшись вскорости вдовою, Мария Симоновна была безутешна в горе, ибо безумно любила мужа.

13

А Григорий снова проснулся в библиотеке. Правда, на сей раз сидя в кресле у стола. Сон сморил его в момент рисования некоего храма в греческом стиле. Работа была ещё не завершена, но выполнялась, как говорилось тогда, вполне изрядно. Григорий потряс головой, протёр глаза и машинально потянулся к книге. Глянул, отбросил, вторую тоже, а третью вообще запулил чуть не через всю комнату. Подошёл к окну, распахнул его, впустив клуб пара. Вместе с морозом влетел и колокольный перезвон.

— Чегой-то стукнуло у вас, Григорий Александрович? Окошечко-то прикройте, тепло выпустите. — В библиотеку вошёл дворецкий.

— Кондратьич, а с чего колокола бьют?

— Видать, охмурели вы, барин, за книжками-то. Прощание с масляной ныне, вот и гулянье. Сходили бы душу потешить.

— И то правда. Только ж надо вырядиться почудней...

— Я вам поддёвку свою ссужу да картуз, усы подрисуем, вот и машкерад. А как, ваше превосходительство, насчёт того, этого самого. — Кондратьич согнутым указательным пальцем показал на портьеру.

— Ежели не вылакал ещё всё, то давай...