Предчувствие

Або: Скажу так: оно – часть его природы. С самого детства. В какой-то момент ему понадобится лгать о себе, придумать драматические обстоятельства, умолчать даже о младшем брате, нередко выступавшем в роли, скажем так, доверенного лица, нашу детскую дружбу-вражду, увы, никуда не денешь, но можно хотя бы скрыть ее от других. Конечно, в какой-то момент меня в качестве слушателя ему станет мало, понадобится более подходящий, не искушенный правдой, способный поверить в совершенство обрастающей все новыми подробностями легенды. Впрочем, надо отдать ему должное, это и не совсем вранье. Скорее выстраивание образа того, кем так и не удастся стать. Наверное, что-то вроде потребности скрыть от себя внутреннюю раздвоенность (так скажут психоаналитики). Или наоборот – желание ни за что не терять раздвоенности (так скажут поэты). Кстати, если подойти ко всему с другой меркой, проделанное им не столь уж ничтожно. Осуществленный вопреки возражениям родителей отъезд сложно, конечно, назвать бунтом. Этот побег от почти немощных стариков как раз в тот момент, когда они все больше начнут нуждаться в помощи, не так уж сильно похож на героический жест, но все же это состоявшийся поступок, особенно в рамках его удивительно скупой на действия системы координат.

Петр: У меня пока что нет сил увидеть в этом что-либо, кроме странной, фальшивой недоговоренности.

Або: Но почему бы не взглянуть на это как на театр или даже как на литературу? Разве там меньше лжи? И разве там не все должно быть принесено в жертву образу? (Снова эти непосильные старания улыбнуться.)

Петр: Пожалуй. Но все равно должно будет пройти какое-то время, пока эти два мира не сумеют соединиться.

Або: В каком-то смысле все эти его ловкачества даже можно назвать бессознательной борьбой с историей (трудно сказать, с заглавной или строчной буквы, здесь понадобится какая-то промежуточная). И вообще – способна ли история вызывать какие-то чувства, кроме стыда?

Петр: Зачем впутывать сюда темы Альмы?

Або: Нет, нет. (Поймет, что он в двух шагах от того, чтобы вконец заиграться сравнениями.) Придумать отсутствие истории невозможно. Сначала придется придумать боль, а тут уже непросто скрыть фальшь. Лживая гримаса подлинного лица все равно рано или поздно проступит сквозь искренность маски. Да, наверное, это его главная, сокровенная мечта, спрятанная настолько глубоко внутри, что так и не получит шанса стать узнанной. Беда еще и в том, что первичная история в этой игре никуда не денется, она будет постоянно напоминать о себе, теснить выдуманную, подмешиваться к ней.

Петр: А вдруг самое ценное в его замысле – это невозможность его осуществления? (Громкий смех в противоположном углу кафе.)

Або: Нет, нет, не буду больше вас запутывать, а то вы, чего доброго, превратитесь в его адвоката. Между ним и Альмой, конечно, очень мало общего, лучше скажу – ничего. Это сравнение вообще случайно. Мне зачем-то захотелось поиграть в платоновские диалоги. Все намного проще. Здесь речь всего-навсего о лжи, так и не превращенной в литературу. Вопреки всем стараниям. Перед нами отчаянная неспособность осознать неосуществимость замысла. Вот здесь и надо искать фундаментальную разницу между болтуном и писателем. Еще это принято называть отсутствием таланта. (В сторону.) Хотя, наверное, я все-таки слишком жесток к нему. (Пауза.)

Затем разговор продолжится. Но мы его не услышим. Впрочем, все будет крутиться вокруг одного и того же. Петр будет чувствовать себя ребенком, из-под ног которого выбита табуретка. Мальчишкой, лежащим на полу и пытающимся вспомнить, к чему ему это несостоявшееся карабканье на табурет. Чтобы дотянуться до верхней полки? Рассказать собравшимся вызубренное стихотворение? Ощутить себя высоким, взрослым? Дотянуться до стоп Бога?

Когда они наконец соберутся уйти, официантка попросит об одном одолжении. Протянув им разрезанную пробку, произнесет:

– Пожалуйста, это наша традиция. Напишите с наружной, округлой стороны пробки свое имя, а на внутренней, ровной – самую сокровенную мечту. Обещаем, что мы никому не расскажем, а сразу приклеим пробки к одной из колонн. И тогда ваша мечта точно исполнится.

Колонны и многие стены в этом маленьком кафе действительно будут покрыты половинками винных пробок. Отчего это только теперь бросится в глаза? Ксоврели сразу же одобрит эту мещанскую затею (к чему расстраивать незнакомку?) и не задумываясь запишет какую-то мимолетную ерунду на разрезанной закупорке. Петр поколеблется и наконец тоже нацарапает. На месте мечты будет – «Забыть об истории». А на округлой части – «Петр Алексеев». Из-за выпитого вина это покажется ему коротким, почти совершенным литературным текстом, вернее даже – художественным объектом. Ксоврели спросит:

– Вам известно, где его могила?

– Да.

– Отлично, не говорите мне.