Предчувствие

Або: Это особые отношения с болью, словно обостряющие все, известное мне. Бесчеловечно выстраивать на смерти другого какие-то теории, но ведь врачи только этим всегда и будут заняты. Надо просто найти силы не скрывать это. И Никон не потеряет правоту в своем нежелании знаться со мною. Но с Альмой все не совсем так, разговоры о феноменологии боли – ее, а не моя идея. Уверен, Альма никогда не будет против. Я останусь кем-то вроде регистратора ее мыслей. Понимая, что эти записи окажутся самым ценным из всего собранного мной за много лет. Ценнее любой диссертации. Кстати, ненависть Никона той же природы, что и открытость Альмы. Все дело в непереводимости боли на язык медицины. Врачу свойственно смотреть на боль лишь как на симптом болезни. Собственно говоря, болезнь – это конструкт врача, отдаляющий понимание боли. Он не сможет сосчитать твою боль, а порой даже локализовать ее: можно сдать все анализы, получить рентгены, компьютерные отчеты и все равно остаться ни с чем. Вернее, так: когда боль слаба, локализовать ее просто, но лишь увеличится интенсивность, как боль поглотит все тело. Собственно, измерить ее невозможно, потому что боль – не то целое, которое можно легко разделить на части. Что тут делать, кроме как начать презирать врача, считать шарлатаном? Для нас останется очевидным, что мир людей с хронической болью устроен совсем не так, как наш, но только мы так никогда и не сумеем разобраться, как именно. Не считать же фиксацию уровня адреналина пониманием, а анестезию – решением проблемы. И эта пропасть между врачами и пациентами нестираема, она никуда не денется. Собственно, значение боли для пациента – это вопрос, малоинтересный для врача. Кстати, оттого что он вот-вот всерьез начнет занимать социологов и всевозможных гуманитариев, ничуть не легче. Теория, объясняющая человеку его переживание, всегда избыточна, она мало что способна прибавить к нему. Переживание всегда будет перевешивать. Но, впрочем, для этого вывода не обязательно задействовать мысли Альмы. Важнее всего ее рассказ про несовпадение боли с историей, вернее – Историей, с заглавной буквы. Хотя и с любой другой тоже, в том числе и с нашей так называемой «историей болезни». Это самое главное, хотя я пока не смогу объяснить почему. Наверное, можно говорить о сохранении внутреннего, живущего в боли времени, но оно противоположно историчности, любым схемам, в которых одно должно вытекать из другого. Скорее нужна история боли, а не болезни, а она-то никогда существовать не будет. Мы слишком погружены в рутину, взять, к примеру, больничный темп нашей работы, ну кроме суеты реаниматологов, все эти неторопливые оформления справок, раскладывания таблеток, почти нескрываемый культ очередей, ожидание приема, меланхолия стационара. Вы без труда представите клуш в регистратуре – зевающих, печатающих одним пальцем, неспособных навести порядок даже на рабочем столе. Но и врачи всегда будут лелеять этот зевающий ритм болезни, ведь и сами ни за что не станут выбиваться из него. Потому что наши методы предназначены не для феноменологии боли, а для истории болезни. И даже эти мои последние записи нельзя будет так назвать. А для Альмы боль и время останутся неразделимыми. (Да, он по-прежнему будет говорить так, словно она еще где-то рядом.) Внешне – речь о постоянстве настоящего, но вернее сказать так: каждая боль – это прежде всего угроза будущей, нескончаемой боли. И ее нельзя созерцать, ее можно только испытывать, только переносить, только терпеть. Любая боль – это боль психическая. Но поразительнее всего здесь желание Альмы взглянуть на нее как на высшее благо. Оно способно разрушить все привычные наработки. В том числе наработки боли. (Замолкнет на секунду.) Но мне пора остановиться.

Петр перескажет несколько последних монологов Альмы. Ксоврели будет заворожен идеей боли как молитвы. Не сможет вставить ни слова. Поднимет глаза на Петра и тут же отведет их в сторону.

(Внезапно.) А что у вас с верой в Бога?

Петр: Из-за излишней набожности окружавших меня людей у меня ее больше нет.

Або: Да, религиозность родственников способна уничтожить веру. И все же разве вам не страшно?

Петр: Нет, потому что мой атеизм и станет возможностью почувствовать Его прикосновение.

Або (не понимая): Как? Как это?

Петр: Откуда-то это странное озарение, эта благодать: потеряв Бога и уже не имея никакой возможности Его вернуть, лишившись всякой надежды на спасение, впервые почувствовать подлинное прикосновение Божественного. Да, быть ближе всего к Богу, больше не нуждаясь в вере в Него.

Або: Подождите, это тоже молитва без веры?

Петр: Нет, не так. Без Альмы я все равно не смогу молиться. Это предельная близость к Богу, не нуждающаяся в вере и молитвах.