Предчувствие «шестой волны»

Знаем. Я не знаю, о чём сейчас думает Семёнов, а он не знает, о чём думаю я, — у каждого из нас свои воспоминания: суматоха потерявшей голову армии, когда начальники орут на подчинённых по каждому пустяку, и два-три раза в день — боевая тревога; паника, расстрелы дезертиров, сброшенные в кювет заглохшие машины, ощетинившиеся винтовками заслоны на дорогах, ведущих в тыл; бесконечные колонны бодрых серых солдат, пылящие на восток под чистым летним небом; города с немытыми окнами, встречающие победителей цветами; новые объявления на столбах — красивые, чёткие, некоторые ветер срывает и несёт по улице; и тот же ветер приносит из пригорода запахи тополёвых аллей, уютных садиков, замусоренных дворов, свалок и гари; и служба после «торжественной присяги» — пустые дни, бессмысленные тренировки, подсобная работа, караулы на задворках железнодорожных станций; и уже другие колонны, бредущие боковыми дорогами под охраной одетых в чёрную форму гвардейских автоматчиков; и доносящийся с окраин стук пулемётов, который все стараются не слышать… Как скучно. Скука — доминирующий тон воспоминаний всех этих лет. О, разумеется, мы понимаем, что на самом деле всё не скучно, а страшно, очень страшно, но вот беда — никто не удосужился прорвать картонный задник, а декорации на нём так выцвели, что уже почти не видны; и вот мы слышим шум, догадываясь, что где-то что-то происходит, но глаза наши заморочены… Хотя, конечно, это ни в малой мере не послужит нам оправданием. И кто-нибудь правильный и справедливый, кому повезло не выпачкаться в этой грязи, будет смотреть на нас если не с ненавистью и не с презрением, то — в лучшем случае — с брезгливой жалостью… Вот так, как смотрит сейчас Михаил, стараясь прочитать наши мысли. Кажется, он их уже прочитал… Интересно, а в зеркало он смотрит так же?…

— Короче говоря, ты предлагаешь нам измену? — спрашивает Костя.

— Да, — отвечает Михаил.

Вино всё ещё стояло на своём месте — очень высокая коническая бутылка без горлышка как такового: она просто стремительно сужалась кверху, господствуя над столом, будто странная башня. Жидкость в бутылке при плохом свете казалась непроницаемой, как чернила.

— Из Южной Франции, между прочим, — сказал Михаил, машинально подбрасывая бутылку в руке, как гранату. — Ну-ка, кто тут разбирается в винах?

Наше скромное общество сумрачно промолчало.

— Ты не форси, ты пальцем показывай, — вяло процитировал Костя столетний анекдот. — Наливай, короче.

— Что значит — наливай? — возразил Михаил, аккуратно ввинчивая в пробку штопор. — Это тебе не самогон и даже не шнапс. Пусть ты не разбираешься в марках и сортах, но проникнись хотя бы самим фактом, что перед тобой французское красное вино — то есть не раствор спирта, а концентрированное солнце, да ещё собранное на нарбонских или цизальпинских, — пробка хлопнула, — виноградниках, которые видели, наверное, ещё Цезаря…

Вкус вина оказался неожиданно вяжущим.

Ольга взглянула на нас вопросительно из-за своего бокала.

— Давайте за встречу, — отрывисто сказал Маевский. — За то, что мы все вместе. Именно сейчас это важно.

— За встречу, — повторил Костя, будто слова, как вино, надо было попробовать на вкус. — Как странно… — Он собирался продолжить, но осёкся, потому что во всей квартире вдруг погас свет.

Михаил шёпотом, но довольно слышно выругался.

— Романтический вечер при свечах, — тут же прибавил он. — Свечи-то у нас есть?

Свечи были — более того, они стояли наготове на полочке над баром, и Ольга зажгла две, переместив одну на стол.

Тени, тени…

Я полулежал на диване, который стоял почему-то у торца стола, а Константин и Михаил сидели в креслах по бокам. Было очень хорошо, спокойно и удобно.

Твёрдый профиль поручика Маевского — как у римского императора на медали.

Подпоручик Семёнов — совсем другой. Под клеймами, наложенными войной и контузией, упрямо проступает очень юное лицо, лицо восторженного мальчишки-поэта. Да он и есть такой — мальчишка-поэт.

В сторону Ольги я старался лишний раз не смотреть.

И не надо было. Она сама подошла сзади и положила прохладную руку мне на затылок. Покосившись, я увидел, что другой рукой она так же обнимает Костю.

— Постарайтесь вернуться. Пожалуйста. Я очень хочу, чтобы вы вернулись.

Сказав это, она перешла на другой конец стола и села там — на своё место, в кресло напротив меня. Совсем обычная. С умеренно блестящими глазами и, может быть, только чуть-чуть необычно раскрасневшимися щеками. Спокойная, как всегда, и держащая себя уверенно, как всегда. Готовая, если надо, к бою…

И вдруг я понял. Понимание пришло сразу и поразило меня, как будто огромный колокол ударил в груди, разметая в клочья никому не нужные внутренности…

Благословение. Вот что это было.

Я даже перестал ощущать боль. То, что случилось, было выше всякой боли. И выше целомудрия.

И кто-то ничтожный внутри меня сказал: вот за такое мы и прощаем им всё…