Предчувствие «шестой волны»

Чтобы отвлечься, я стал вертеть бокал с вином, наблюдая за красными переливами. Спокойный тёмно-красный, как залитая солнцем лоза; и мрачный тёмно-красный, как запёкшаяся кровь; и прозрачно-алый, для которого даже не подберёшь сравнения — нет в нашей обыденной жизни такого цвета; и почти чёрный… Враньё это — насчёт того, что «в бокале вина — целый мир». Ничего там нет, кроме красоты и смерти.

Потом я, кажется, заснул и во сне немедленно увидел Ольгу. Она была такая, как всегда. А на мне опять была военная форма, но не та, с андреевским крестом в пятиугольнике, которую я носил наяву, — нет, там на мне была всего лишь лёгкая кираса и поверх неё — белоснежный плащ с нашитым чёрным знаком… Я знал, что могу обнять Ольгу, но это ни к чему, потому что только отвлечёт мои мысли от чего-то другого… от чего — от другого? и, словно в ответ, на небе вдали, довольно низко что-то блеснуло; я пригляделся — это был шпиль замка, замка, названного именем нашего покровителя, святого Андрея… Всё замыкаюсь… Ольга начала удаляться, я уже не мог достать её рукой, но знал, что стоит позвать — и она вернётся, и не звал; знал, что вот-вот ляжет черта, делающая прикосновение невозможным, но не чувствовал по этому поводу ни малейшей горечи. Кажется, я так и не обнял её.

Там, во сне, это действительно не имело значения.

Проснувшись, я плакал. Не от обиды — при чём тут обида. Просто не помню, когда ещё мне было так легко.

— Небо на нашей стороне, — сказал голос Кости Семёнова. — Бомбить сегодня не будут.

Продрав глаза и обернувшись, я увидел, что Костя стоит около окна, штора которого отдёрнута. Это нарушало правила светомаскировки, но электричества всё ещё не было, а огонёк нашей свечи вряд ли смог бы навести на цель стратегические «летающие крепости». Хотя это и было бы забавно…

Взглянув на фосфоресцирующий циферблат, я увидел, что ещё только половина третьего ночи. Час Быка. За окном… Сначала я не понял, что за окном. Оно было как будто затянуто ровным серым одеялом. Потом я сообразил, что это просто облака.

— Я тут порылся в книгах, — сказал Костя. — Там в дальней комнате обнаружилась великолепная библиотека. Много старых книг — прошлого века, даже позапрошлого. Много поэзии: Новалис, Гельдерлин, Клейст… Вот у Клейста, оказывается, есть такая вещь — «Легенда об Уране». Не читал?

Я рассеянно мотаю головой, пытаясь окончательно проснуться. Откуда бедному латинисту так хорошо знать немецкую классику…

— Перед тем как заточить Урана в темницу, Хронос не только оскопил, но и ослепил его. С тех пор небо бесплодно и слепо. Видишь? — Семёнов показывает на окно. — Вот почему совершенно безнадёжное дело — обращаться по какому-либо поводу к небу. Так же, как и ждать чего-то от небес… А сам Уран теперь в подземной тюрьме. Причём не просто в подземной, а — «на таком расстоянии от поверхности Земли, как эта поверхность от небосвода». Представляешь, да? Его оттуда не выпустят, пока стоит мир. Он это знает — и всё равно бьётся, пытаясь расшатать стены. Расшатать, чтобы обрушить их — пусть даже на себя. Иногда от этого земная корка трескается и из глубины выплёскивает бурлящая лава. Она рвётся к небу…

Мы довольно долго молчим. Я кутаюсь в халат, пытаясь унять неожиданную дрожь.

— Как по-твоему — Михаил сегодня серьёзно всё это говорил?

— А что он говорил? — У Кости делается такой вид, словно он хочет спать. А может, и правда хочет — всё-таки поздно уже.

— Не валяй дурака, — отзываюсь я вяло. — Ты прекрасно всё понял.

Костя молчит, задумавшись. Что-то слишком долго длится это молчание…

— Да, я прекрасно его понял. Он предложил попроситься обратно на службу к тем хозяевам, против которых мы три года назад поклялись сражаться. Попытаться купить жизнь ценой нового предательства. — Живая половина Костиного лица искривляется в гримасе. — Очень литературно это звучит. Очень пошло. Я уже поэтому не могу согласиться.

— По-твоему, обещание сражаться за шведов звучит лучше?

— Да не знаю… — в его голосе проскальзывает досада. — Ну, во-первых, я просто не верю, что нам подарят жизнь. Насколько я знаю правителей Евроазиатского Союза, эти сволочи поступят так, как поступали всегда. Пообещают всё что угодно, а потом сделают, как захотят.

— Ну да. — Я совершенно неожиданно для самого себя начинаю злиться. На кого, интересно?… — Здешних-то в этом не упрекнёшь. Они у нас честные и прямолинейные. Паладины. У них слово с делом не расходится. Скажут, что какие-нибудь чернокожие им мешают — и уничтожат несколько миллионов.

Лицо Семёнова мгновенно делается безжизненным. Я ударил в больное место. Затронул тему, которая долго была под полузапретом. Мы отталкивали её, не позволяя своему рассудку собрать известные факты в законченную конструкцию. Потому что если эта конструкция сложилась, то жить по-прежнему уже нельзя. Невозможно.