Предчувствие «шестой волны»

— Что-то не по программе вопрос, господин начальник. — Я устраиваюсь на стуле поудобнее и вытягиваю под партой ноги. — Кажется, вы спутали амплуа. Если есть приказ — отдавайте…

— Есть приказ, — заверяет меня Беляев. Моя наглость, кажется, таки помогла ему нащупать зыбкую опору для продолжения беседы. — Только прежде, чем я его оглашу, у меня к тебе будет несколько вопросов.

Я изображаю внимание.

— Ты служил в Рагузе?

— Служил. Хотя это сильно сказано. Мы там три месяца проболтались почти без дела…

— А то, что ты там стал доверенным лицом командующего группой армий, — это тоже сильно сказано?

— Это просто чушь. Ну, беседовали мы с ним пару раз. О войне и о литературе. И всё.

— А зачем ему это было нужно?

— Ему-то? Думаю, просто для развлечения. Заглянуть на досуге в загадочную гиперборейскую душу…

Я ненадолго ухожу в себя, вспоминая Рагузу — приморский городок, в который меня занесло на пятом году войны. Особого смысла пребывание там не имело; просто это был период, когда имперское командование в очередной раз перестало понимать, зачем мы всё-таки ему нужны, и стало потихоньку рассредоточивать наши части, затыкая нами все дыры. Рагуза как раз и была одной из таких дыр: спокойный провинциальный гарнизон. Там даже на улицах почти не стреляли. И мне запомнилась не служба, а именно сам город. Он был странный. Так мог бы выглядеть обычный германский или датский городок во сне ребёнка, знающего Европу только по сказкам Андерсена. Город на склоне горного хребта: сплошное скопление островерхих черепичных крыш, причудливых шпилей, маленьких куполов, тонких башенок и кирпичных террас, уступами сбегающих к морю… Так он выглядел чуть издали. А внутри он вполне отвечал портрету среднеевропейского города, только с мелкими несуразностями: как будто ход лучей в окне чуть-чуть искривился, сохранив для тебя картину, но исказив углы и оттенки. Посреди правильных бюргерских домов с крашеными ставнями и водостоками — вдруг мечеть. На подходе к площади ратуши широкая булыжная улица перегорожена тяжёлой цепью: по традиции, никакие экипажи сюда не допускаются. Сама площадь — вполне обычный квадрат брусчатки, окружённый домами с галереями, только эти дома непривычно далеко: площадь огромна, как поле. И холодный ветер с Адриатики… Этот ветер у меня с тех пор странным образом ассоциируется с понятием свободы. Может, просто от того, что у меня там было много пустого времени — службой-то нас загружали мало, порт почти не работал. А может, потому, что я немного знал историю этих мест. Пятьсот лет назад Рагуза была классической торговой республикой, «давно пустившей все свои леса на корабли». В тяжкие дни Балканского полуострова она сумела с помощью сложнейших экономико-дипломатических интриг сохранить фактическую независимость и, как следствие, оказалась универсальным убежищем, в котором находили приют любые эмигранты — от князей и философов из разбитых столиц до спускавшихся в буквальном смысле с гор албанских разбойников. Приветливее, конечно, встречали тех пришельцев, у кого водились деньги, — здешние нобили всегда были весьма прагматичны, — но не прогоняли никого. В результате Рагуза, сохранившая к тому же в качестве государственного языка латынь, на два столетия превратилась в культурный центр, сравнимый по славе с Флоренцией, Болоньей и Веной. Известность здешних поэтов, математиков, богословов разошлась на весь континент. Рагузский сенат всё это время продолжал держать внешнюю оборону, делая возможное и невозможное, а при необходимости просто покупая вооружённую силу у окрестных мелких деспотов; практиковался и такой метод, как прямое назначение за головы врагов города широко объявленных премий. Кончилось это только после захвата турками Константинополя, когда возможностей для политических манёвров больше не осталось. Я ничего не понимаю в социологии, и, может быть как раз поэтому, меня иногда посещает дурацкая мысль: если какое-то оптимальное общественное устройство вообще возможно, то его символ — именно вот такой вольный город. Разумеется, ничего никому не даётся даром, и островки будущего всегда расплачиваются за свои успехи более или менее тяжёлыми локальными прорывами прошлого: в Рагузе, например, был необычайно сильно для средневековой Европы развит институт рабства. И всё же… Всё же там было что-то особое, чего уже нельзя испытать на нынешнем Западе. Что-то от того города, который — единственный в мире. Который — Город.

Конечно, Рагуза — слабая метафора для столицы мира. Но ведь и всё без исключения, всё, что мы любим, — это, наверное, всего лишь метафора. Знак нашей судьбы, воздух наших дней, шум нашей бегущей крови, вечный наш спутник — Город…

Я ведь потому и пошёл в своё время в классическую филологию, что меня заворожила история о Городе. О Городе, который равен миру, к которому относишься, как к возлюбленной, с которым боишься расстаться. Разумеется, на самом деле там всё выглядело гораздо сложнее, чем можно вообразить, прочитав в переводе две-три главы из Цицерона, Боэция или Плутарха. Но в общем — да, так оно и было.