Предчувствие смуты

Что было так, что не так, Соломия не знает. Но задумывается все чаще. Одно ей давно внушили: во все времена люди убивали друг друга — доказывали оружием свою правоту. Набили горы трупов — в одних только Карпатах — что ни шаг, то могила, и на Кавказе могил не меньше. А господа, люди алчные, не устают убивать, да еще и убийц нанимают, и наемникам деньги платят. Значит, на крови несчастных кто-то делает, как теперь говорят, добрый бизнес. На Украине — это пан Шпехта. У него есть батраки и батрачки. С каким усердием он посылает их в горячие точки!

Но времена меняются. И вот уже его безотказные батрачки, избитые, изнасилованные, пытаются освободиться от его ненавистных сетей.

У Соломии есть уже заветная мечта: она ждет не дождется того дня, когда вернет на склад оружие, тщательно, с едкой содой, вымоет руки и уже чистыми руками обнимет своего долгожданного Миколу. Хотя окровавленных рук (и это она понимала) уже никогда не отмыть. Это будет не пятно, а язва на ее совести…

Ей ничего не хотелось, кроме семьи, детей, похожих на нее и Миколу. Какое это счастье!

Но счастье бывает разве что в мечтах…

К действительности ее возвращал холодный предзимний ветер, тянувший из глубокого ущелья. На покатом холме безбоязненно работали русские саперы — снимали мины-ловушки, ночью поставленные саперами Ичкерии. Здесь, в горах Северного Кавказа, уже который год продолжалась бойня на истребление граждан России…

С каким восторгом хвалился пан Шпехта, что через полвека русских останется столько, сколько сейчас украинцев. И Соломия невольно подумала, почему она не русская? В пику тому же пану Шпехте нарожала бы дюжину детей, научила бы их любить родную славянскую землю.

С содроганием она вспоминала, что еще недавно, в погоне за долларами, убивала тех же славян. А ведь русские офицеры, за которыми она охотилась, любили таких же, как она, Соломий; оставляла молодых женщин вдовами, а их детей сиротами.

Могла убить и прапорщика Никиту и принесла бы огорчение Миколе и его родителям.

Какое-то мгновение она была, как в забытьи.

«Ну, иди же, иди, женщина».

Это был не голос Миколы. А голос приставленного к ней охранника — маленького, жилистого, отравленного наркотиком Юши Окуева.

Соломия открыла глаза, пыталась убедиться, что это уже не сон и нет никакой огненной реки, но следы огненной боли на спине и во всем теле заставляли ее терять сознание.

Она ощущала удары по щекам, но не сильные — так обычно будят и приводят в чувство смертельно уставшего человека.

— Женщина, да проснись же! Уходить надо.

— Где я?

— В норе. Если не уйдешь, казнить тебя будут.

Наконец до ее сознания доходит, что казнить ее пообещал полевой командир бригадный генерал Абдурханов. Они все тут бригадные генералы, как в России казачьи генералы, бывшие прапорщики Советской армии. Пан Шпехта как-то обронил: «На казачьих генералов не стоит и патронов тратить — это никто, артисты художественной самодеятельности. За них Масхадов даже мятый доллар пожалеет».

В полумраке Соломия уже различает черты лица своего охранника. Это он ее теребил по щекам, торопился разбудить.

«Уходить надо».

А зачем? Что она совершила, за что ее намереваются казнить?

Она лежала на каком-то почерневшем ватном тюфяке, какие обычно чеченцы воруют у русских солдат. У партизан Ичкерии считается шиком утащить из-под носа у русских если не автомат (этот трофей обычно добывают в бою, как и обмундирование), то одеяло или тулуп дневального, когда тот отлучается по надобности. Сложней вытащить из палатки ватный тюфяк, когда в роте остаются только дежурный и дневальный.

Под Соломией тюфяк был до омерзения грязный, вонял табаком и мужским потом. В ногах валялось такое же грязное солдатское одеяло, под ним она провела целую ночь. Сюда, как стала припоминать, ее бросили вечером.

После избиения в землянке командира ее, еле живую, перетащили в нору, и там она уснула, как отключилась. Смутно догадывалась: ночью на ней кто-то лежал, но она не в силах была даже пошевелиться. Кто-то тискал ей груди, раздвигал ноги, мял живот. К ней на какое-то мгновение возвращалось сознание… После побоев все тело ныло, напоминало, что ее истязали…

Сейчас, при сумеречном свете, проникавшем в пещеру, Соломия себя ощупывала. Убедилась, что трусики на ней разрезаны кинжалом. Поняла, что ее кто-то насиловал. Неужели Шима? Несколько месяцев он добивался близости. Она ему неизменно отвечала: «Попытаешься насиловать — пристрелю». Сейчас при ней пистолета не было. Оружие отобрали в штабной землянке, куда ее Шима привел на беседу к полевому командиру.

Бригадный генерал Абдурханов был не один. За столом сидели лысеющий мужчина лет пятидесяти и высокая молодая женщина-чеченка в новой, с иголочки, русской полевой форме. Раньше таких молодых напористых женщин показывали по телевизору в рубрике «Национальные кадры Страны Советов». Еще недавно она могла работать инструктором, а то и секретарем обкома комсомола.

Женщина сидела за столом, что-то быстро писала. Когда ввели Соломию, чеченка отложила ручку и на чистейшем русском языке спросила:

— Как ваша настоящая фамилия?