Пределы реформ. Министерство внутренних дел Российской империи в 1802-1881 годах

[Как] подобное предложение можно было делать на регулярном комитете по пересмотру правил рекрутского набора в присутствии обычных чиновников, когда речь идет о принципе столь важном, что для высшего сословия России он означает вопрос – «Быть или не быть». Вы [Александр II] можете сказать, что предложение это может быть отклонено Государственным советом. Это так, но ведь для одного ведомства даже сама постановка подобного вопроса в высшей степени примечательна. И кто бы поверил, что такая идея может быть выведена силами одного министерства, когда она не согласуется с программой остального правительства и волей самого государя. Я отвечу – Никто! – исключая, пожалуй, тех, кто с грустью признает полное отсутствие единомыслия и единства действий в нашем правительстве [Там же].

Тимашев заключил тем, что уничтожение дворянских прав чревато великим возмущением и неисчислимыми политическими последствиями.

Помимо неспособности уловить весь политический и общественный замысел предложений военного министра Милютина, Тимашев к тому же имел весьма инертные представления об обществе: взгляд министра был всецело устремлен в прошлое, и он был исполнен стремлений возродить то мифическое дворянство, что уже кануло в пучину политических событий и социальных перемен. Несмотря на то что военная реформа была в итоге утверждена, в последующие десятилетия самодержавная система пыталась так или иначе поддержать дворянство то щедрой финансовой поддержкой, то нарочитым вниманием к сословным политическим интересам. Однако же попытки оказались тщетными, и ко времени Столыпина дворянство уже слишком ослабло, чтобы вырвать власть у самодержавия. Его сил и сплоченности хватало лишь на то, чтобы помогать блокировать важнейшие губернские инициативы Столыпинской аграрной реформы.

Взгляды Тимашева на национальные и внешнеполитические вопросы зиждились на чувствах слепого патриотизма и служебного долга. В этом он разительно отличался от Валуева, занимавшего умеренную позицию и по польскому, и по прибалтийскому вопросам, видевшего русское вмешательство на Балканах и войну с турками губительными авантюрами. Тимашев же презрительно относился к полякам, куда менее сочувственно – к балтийским немцам и патриотически приветствовал войну с Турцией, нимало не задумываясь о внутриполитических ее последствиях[251].

Пример внешнеполитических воззрений Тимашева приводит в своих записках цензор Е. М. Феоктистов. В 1871 году, после прусского триумфа над Францией, министр созвал редакторов петербуржских изданий, желая уведомить их о решении правительства более не исполнять положений Парижского трактата (1856), регулирующих доступ к Черному морю. Министр призвал журналистов проявить «должный патриотизм» при обсуждении данного решения, разразившись затем многословной тирадой в адрес «ультрапатриотических» изданий, подстегивавших общественное мнение против мнимой немецкой угрозы, хотя, продолжал он, лишь благодаря помощи Пруссии русскому правительству наконец удалось отказаться от навязанного Европой «соблюдения оскорбительных статей Парижского трактата». А потому, заключил министр, «государь не может допустить со стороны нашей печати ни малейшего порицания дружественной нам державы, [иначе же] правительство не ограничится угрозами, а прибегнет к суровым карательным мерам» [Феоктистов 1929: 108–109].