Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Вы спросите меня: знали ли мы тогда, что убили невинного человека? И я отвечу: знали… О, мы старательно гнали от себя эту мысль, опровергали ее железной необходимостью для партии с честью выйти из создавшегося положения, но… мы знали, пан подполковник. Мы приносили жертву на алтарь возмездия, мы запугивали этим остальных. Мы, так сказать, убивали впрок, чтобы другим было неповадно. Не знаю, может быть, Петрусиньский, благодаря своей наивности, искренне верил в правоту этого дела. Но я уже тогда знал, что правоты нет. На чем же держалось мое участие? В чем черпал я силы, чтобы доиграть роль до конца?

В теории сильной партийной личности, я бы так сказал. Я сам это придумал, вы не найдете такой теории ни в одной нелегальной книжке. Я стал размышлять над нею в последний период деятельности «Пролетариата» во многом благодаря Куницкому.

Людвик Варыньский, насколько я его себе представляю, не был сильной партийной личностью в моем понимании этого слова. Он был хорош, вероятно, для своего времени, когда партия строилась на широких демократических началах. Мне рассказывали такой эпизод, пан подполковник. Варыньский любил приглашать молодых рабочих, новых членов организации, в ресторан Беджицкой, где обычно проходили собрания руководства партии. И там он настоятельно требовал, чтобы рабочие называли его на «ты», а также обращались на «ты» к другим членам ЦК — Дулембе, Дембскому, Ентыс. Это было нечто вроде шутливой игры, за нарушение требования полагался штраф в гривенник. Очень мило, не правда ли? Последствия этого демократизма партия испытала уже осенью прошлого года, когда рабочие кружки затрещали по швам, расшатываемые болтунами, предателями и провокаторами.

Я вступил в «Пролетариат» после ареста Варыньского. Я надеюсь, пан подполковник уже убедился в том, что я не похож на наивного мальчика, смущенного радикальными идеями. Да, я поэт, но я и мыслитель. Молодой товарищ Михалек, агент ЦК второй ступени, не был пассивным исполнителем чужой воли. Со стороны могло показаться, что мы все были разными. Я был более других обеспокоен мыслью о создании могущественной конспиративной партии. Я понимал, что в борьбе с вами, пан подполковник, наши шансы практически равны нулю, коль скоро мы пойдем стенка на стенку. Ваше преимущество не только в численности, но и в организованности, какой мы никогда не достигнем в условиях конспирации. Но в борьбе отдельных личностей или малых групп наши акции повышаются, ибо партия может располагать небольшим ядром, ничем не уступающим высшим чипам государства: министрам, генералам и даже, пшепрашам, начальнику отдельного корпуса жандармов. Я не настолько бестактен, чтобы напоминать пану подполковнику об Исполнительном комитете. Постепенно я пришел к мысли, что в партии необходима еще одна партия, малочисленная и почти никак с первой не связанная. Это руководящее ядро должен возглавлять своего рода диктатор — умный, волевой, внушающий страх человек… О, пан подполковник проницателен! Конечно, я сам мечтал об этой роли, но не сразу, клянусь честью, далеко не сразу. Пока же я работал на Куницкого, который по своему темпераменту более всего подходил на эту роль. В тот момент, о котором я рассказывал, вождю совершенно необходимо было удавшееся покушение. Два провала при попытке покарать Сиремского пошатнули его авторитет. И я уже не думал — виновен или не виновен Гельшер. Я знал, что выбор пал на него и он должен быть убит.

Все было бы прекрасно, если бы… Если бы по ночам мне не стал являться печальный человек с дыркой в голове!

Я спросил себя: Станислав, чего он хочет? Сможешь ли ты договориться с ним, чтобы он больше не приходил? Я попытался с ним договориться, но он лишь бормотал: «Пан Михалек…», не желая внимать моим доводам. Я надеюсь, что сегодня он оставит меня в покое. Ну, не сегодня, так завтра, послезавтра, когда я подпишу все протоколы и выдержу очные ставки со всеми сообщниками. Я отважу его от себя!

Но что, если и этого будет мало?

Только, пожалуйста, я вас очень прошу, не пишите: «Учитывая чистосердечное раскаяние и желание помочь следствию…» Не надо этого писать! Я смиренно выслушаю любой приговор и не подам апелляцию, клянусь вам. Я здесь не затем, чтобы снять с себя несколько лет каторги. Мне нужно договориться с Францишеком Гельшером, больше ни с кем.

У меня будет к пану подполковнику одна просьба. Я прошу не устраивать мне очной ставки с Петрусиньским. Я не хочу второй тени, когда вы его повесите. Не хочу. Мне нечем будет от нее откупиться…»

Постскриптум

Предатель Станислав Пацановский по приговору Варшавского окружного суда получит десять лет и восемь месяцев каторжных работ, замененных высочайшим повелением ссылкой в Степной край отдельно от товарищей по процессу.

Там имя и следы Пацановского затеряются навсегда.

Глава двадцатая СЛЕДОВАТЕЛЬ

Январь 1885 года