Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Галя привезла ему два письма к Людвику — от матери и от нее самой. В семье с осени знали, что Людвик перешел на нелегальное положение. Оповестили об этом киевские жандармы, явившиеся в дом Варыньских с обыском: нет ли там старшего сына? Полковник Новицкий, начальник Киевского жандармского управления, долго беседовал с паном Северином, соболезнуя о предосудительном поприще, избранном Людвиком. В частности, обвинил его не только в злоумышлениях против власти, но и в обыкновенной лени, тунеядстве и желании жить за чужой счет. «Ваш сын, господин Варыньский, организовал в Варшаве рабочие кассы, якобы для революционных нужд. Нигилисты же пользовались деньгами работников для своих личных надобностей. Ваш сын уже несколько месяцев не работает, скрывается, следовательно, существует за чужой счет! Не так ли?»

Вот это «за чужой счет» больше всего покоробило Варыньских. Понятие о чести в этой семье велико. Сопротивление власти они бы простили, сами фрондировали двадцать лет назад, но прихлебательство?!

Галя, когда рассказывала эти новости Эдмунду, возмущенно придыхала, блестела глазками, румянец покрыл щечки — в общем, она целиком разделяла родительский гнев. Эдмунд был не настолько восприимчив к обвинениям, он знал, что Людвик не сидит без дела, а его положение — весьма опасно. И все же сознайся, Эдмунд, где-то в глубине души ты тоже осудил друга. Почему одним нужно в поте лица зарабатывать хлеб насущный, строить, пахать, управлять делами, лечить людей, в конце концов, а другие могут позволить себе лишь ругать существующие порядки и на этом основании требовать, чтобы их кормили?

Нет, он решительно скажет Людвику, что им не по пути!

В конце концов, имеет он право на элементарную безопасность? Его уже арестовывали, благодаря связям с социалистами, несмотря на то, что социалистическое учение не преследуется в Австро-Венгрии. Учение не преследуется, но попытки ниспровержения власти — преследуются, как и в любом государстве. Людвику же социализм только как наука неинтересен. Он нужен ему как руководство к действию. Ежели социализм есть справедливый уклад общественной жизни, то надобно его водворить повсеместно!

Но кто же вам позволит, пан Варыньский?..

Дойдя до дубовых, обитых железом дверей костела, Бжезиньский повернул в еще, более темный переулок. Кажется, ему удалось настроить себя воинственно. Собственно, он не ругаться приехал. Он просто привез другу письма от семьи, которая не видела старшего сына уже больше года и неизвестно — когда увидит.

Заодно он намекнет Людвику, что не обязан заниматься делами, которые его не интересуют и, кроме всего прочего, небезопасны.

А вдруг Людвик посчитает это предательством?

На миг мелькнула не мысль даже, а предположение мысли о мщении. И обожженное, с вытекшими глазами, лицо Гориновича… Бжезиньский поспешно отогнал от себя страхи.

На счастье, в этот миг он добрел до главной приметы: железных ворот с грубыми крашеными фигурами русалок на створках. Груди русалок рельефно выделялись в лунном свете, отбрасывая глубокие тени. Бжезиньский постучал зонтом по туловищу русалки.

Ждать пришлось долго. Наконец скрипнули ворота, в щель высунулось лицо — не поймешь, женское или мужское? — обмотанное шерстяным шарфом. Лицо промолвило хрипло:

— Что угодно пану?

— Здесь живет пан Павловский?

— Здесь, здесь… — ворота приоткрылись шире, пропуская его в тесный дворик.

— Пожалуйте сюда, пан. На самый верх, в мансарду, — привратник указал на лестницу.

Бжезиньский поднялся по скрипучим ступеням на самый верх, к двери мансарды; в щели под нею пробивался свет. Бжезиньский обрадовался: дома… Он уже уверенно забарабанил костяшками пальцев в хлипкую филенку двери.

Тут же свет под дверью исчез. Наступила полная тишина.

Эдмунд постучал еще раз. Никто не открывал.

— Людвик, это я, Эдмунд! — догадался позвать он, прильнув губами к щели.

За дверью послышался шорох, потом вновь зажглась внизу полоска света. Дверь распахнулась. На пороге стоял Людвик со свечою в руках.

— Эдек! Заходи, дружище!

Не успел Эдмунд переступить порог, как Людвиг сграбастал его в объятья, не поставив даже свечи. Так со свечою в руке и обнимал! Эдмунд осторожно стиснул друга, боясь, чтобы воск не капнул на пальто.

Они зашли в комнатку, точнее, каморку со скошенным потолком. Людвик зажег еще свечей, обернулся к нему.

— Дай на тебя посмотреть! Ого, да ты прямо действительный статский советник! Котелок! Перчатки! Зонт! — смеялся Людвик, с нескрываемой радостью оглядывая друга.

— Перестань, Людек, — смутился Эдмунд, стягивая тонкие перчатки и бросая их в котелок.

Контраст, должно быть, разительный, подумал он. На Варыньском была шерстяная свободная фуфайка с протертыми локтями. На ногах — серые валенки с обрезанными голенищами.

— Это я так, по-домашнему. Выходной сюртук и у меня есть, — сказал Людвик, заметив его взгляд.