Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

Кожаньский донес, и восьмого февраля их всех взяли на Флорианьской: Людвика, Юзефа, Иеронима Трушковского, с которым Варыньский был знаком еще по белоцерковской гимназии, и Эразма.

В тюрьме окончательно разъяснилась роль Варыньского. Разъяснили сами жандармы, назвав будущий процесс «делом Варыньского и 34 его сообщников». Кобыляньский опять испытал легкий укол самолюбия, увидав папку, которую комиссар полиции Костшевский вынимал из шкафа, а на папке — название дела. Но так, скорее всего, получилось случайно; не могли же, в самом деле, жандармы заранее знать — кто какую роль играл в организации!

Краковская тюрьма постепенно пополнялась узниками: привезли из Вены Эдмунда Бжезиньского, из Лейпцига — Станислава Варыньского. Мендельсон приехал сам из Женевы уже осенью и тоже попал за решетку. Эразм ощутил злорадство. Не умеешь конспирироваться — сиди в Женеве, издавай эмигрантский журнал! Чего тебя понесло в лапы полиции?.. Кстати, журнал-таки Мендельсон и компания начали издавать. Называется «Рувность», то есть «равенство». Лимановский вошел в редакцию. Первый номер попал в тюремные камеры, социалисты его жадно читали. Эразм заметил недовольство Варыньского, когда тот прочитал напечатанную там программу варшавских социалистов, которую год назад составили совместно Варыньский, Узембло и Венцковский. «Рувность» объявила местом создания программы почему-то Брюссель. Никто из варшавян-социалистов никогда не был в Брюсселе.

Людвик неохотно объяснил, что расстроился не поэтому. Брюссель — для конспирации, чтобы жандармы ломали головы. Странная конспирация, подумал Эразм. Главное, что текст исказили весьма существенно. В частности, выбросили все упоминания о национальном вопросе.

— Ты им доверяй, доверяй больше! — оживился Эразм. — Они известные космополиты!

— Откуда известно? — холодно спросил Людвик.

Кобыляньский понял, что сосед по камере не желает обсуждать эту тему.

Людвик в тюрьме то загорался деятельностью, когда затевалось реальное предприятие — тот же выпуск «Скрежета узника» или голодовка с требованием скорейшего суда, которую они провели в ноябре семьдесят девятого, — то надолго угасал, уходил в себя, ничем не интересовался и не отвечал на перестукивания. Эразму чудилось, что Варыньский тяготится его постоянным присутствием. Неужели Эразм много говорит? Он просто делится революционным опытом, рассказывает случаи из практики, характеризует революционеров… Варыньский поддерживал разговоры неохотно, потом стал просить у начальства, чтобы его перевели в одну камеру с братом. Эразм обиделся, хотя, если смотреть здраво, какая может быть обида? Братья давно не встречались, вполне естественное желание.

С окончанием следствия просьбу удовлетворили, и Эразму достался другой сосед — Узембло. Тот оказался еще хуже Варыньского, ибо взял за моду высмеивать Эразма по любому поводу, вернее, подшучивать — и весьма ядовито. Эразм багровел, на его грубом лице, покрытом рыжеватой щетиной и веснушками, выступали от возмущения капельки пота. Все умниками стали, не подступись! Без году неделя в социальной революции!

Как вдруг первой весенней пташкой в Краков примчалась Марья Янковская под фальшивым паспортом на имя Эммы Белявской. И снова, назвавшись невестою Эразма, потребовала у властей свидания. Эразм был на седьмом небе! Никто ее не обязывал вновь играть ту роль, что она приняла на себя два года назад. Значит, сама пожелала. Идя на свидание, Эразм тщательно побрился и, переломив гордыню, попросил у Юзефа одеколон. Узембло и в тюрьме за своею внешностью следил, брился регулярно, не забывал о прическе. Юзеф одеколоном поделился, но не преминул заметить, что для пани Янковской нужен другой сорт, желательно из Парижа. Она, видите ли, привыкла к французской парфюмерии. И неудивительно, у нее муж — миллионер, может себе позволить…

Эразм, стиснув зубы, втирал одеколон в покрасневшую от злости шею.

Марья впорхнула в комнату для свиданий, как легчайшее облачко из парчи, кружев, перламутровых пуговок и атласных ленточек. У Эразма в глазах помутилось. Перед ним была сама весна, хотя на дворе стоял февраль. Нимало не смущаясь дюжего жандарма в каске, она бросилась к Эразму и с ходу поцеловала в губы, обвив тонкими и нежными руками. Кобыляньский вынужден был сесть на скамью, поняв, что ноги его не держат.

— Михал, милый мой… — пани Марья присела рядом, быстрым движением поправила прядь волос на лбу Эразма, погладила по щеке. — Бедный, как тебе тяжело. Скорее бы это кончилось!

Она проговорила это с таким состраданием, так искренне, что Эразм не выдержал — плечи его затряслись, он уткнул свою большую нескладную голову в кружевное плечико пани Марьи.

— Ничего, все будет хорошо. Мы опять будем вместе, — приговаривала она, нежно промокая платочком слезы, катящиеся по щеке Эразма.

— Я люблю тебя, Марья, — прошептал он глухо, и она подхватила с готовностью, даря отдохновение и надежду:

— Я люблю тебя, Михал…