Предполагаем жить

Мягкая махровая простыня, цветные подушки и покрывало — постель, застланная родными руками, была уютна, тепла и покойна. Гнездо материнское. Свет был потушен.

— Спи спокойно, мой милый, — попросила мать и провела рукой по его лицу, закрывая глаза, как в детстве, но вдруг почуяла на ладони слезы.

— Что с тобой? — наклонилась она. — Зачем ты плачешь? Все прошло. И ничего не бойся. Это была ошибка. Постарайся забыть это, милый. Прошу тебя.

— Я не о себе, — проговорил Илья. — Я плачу о вас: о тебе, об Алеше… Обо всех плачу. Мне больно, мне страшно за вас.

— Не надо… — попросила мать. — Ты об отце вспомнил? Ты звонил, я знаю. Ну, съезди к отцу на могилу. Проведай. И бабушку проведай. Она беспокоилась, узнавала. Поезжай. А уж потом к Ангелине. Успеешь, есть время. Но плакать не надо. Ведь мы — рядом, мы любим тебя. Не надо о нас плакать…

Словно в детстве, она утешала его и убаюкивала. И он уснул.

А мать сидела возле него и думала; потом, когда сын уснул, к себе ушла и все не могла понять, где и как она могла просчитаться. Она повторяла сыну, успокаивая: «Это — ошибка, это была ошибка». Говорила, зная натвердо, что в таких делах ошибок не бывает. Но кто и зачем? Ведь времена нынче иные. И в теперешнем времени, и в теперешних обстоятельствах ответ ли, отгадка виделись ей лишь в одном: Алешино выдвижение, его пусть еще не официальная, но заявка на выборы мэра города. Где-то и кто-то не хочет этого. Ведь не требовали выкупа. Не ставили условий. Молчали. Просто продержали несколько дней и, так же неожиданно, освободили. Значит, дело не в хабаровском бизнесе, не в «своих» и не в «залетных». Ответ единственный: выборы мэра и выдвижение Алексея — кандидата серьезного. Но кто поднял руку? И почему так намеренно грубо? Даже Феликса не побоялись. А ведь его поддержка была объявлена почти официально.

И прежде и теперь в глубине души она не хотела, чтобы старший сын ввязывался в политику — депутатство ли, мэрство. Работал бы и работал с тем, что есть. Но он — молод, энергичен. Ему хочется большего. Это естественно. Для него. А вот для матери это еще одна нелегкая ноша. А она и теперь чувствовала тяжкую усталость, словно навалилось все разом — не только последнего месяца напряжение, материнская боль и страх, но еще и прошлое, близкое и далекое. Все разом, потому что разговоры с Ильей, его какие-то по-детски простодушные речи невольно поднимали в душе такое же подспудно-естественное, тоже, на первый взгляд, детское: «Господи… А в самом деле?..»

Ее называли когда-то «железной Марьей». Но она была просто женщиной. С твердым характером, но женщиной. На работе — Марья. А дома — ласковая мама, Маша, Машурочка — для мужа, Маняша — для покойных родителей. Но прошлое ушло и словно забылось. Маняшей, Машей, Машурочкой ее давно никто не зовет. И вот уже долгие годы она — лишь «железная» Марья Хабарова. Без отдыха и без продыха, без мужа и без родителей. А ведь порой просила душа иного — защиты, сочувствия, ласки, тепла. Как сейчас, например. Как весь этот месяц. А может быть, как все эти годы, когда усталость копится и копится. Все тяжелей и тяжелей душе, и телу, и сердцу, вовсе не железному, а обычному, женскому, бабьему. И может быть, прав Илья, пусть не во всем? Но в чем-то и прав. Надо оставить дела и пожить спокойно. Она это заработала, заслужила: отдых, покой. Ведь годы летят. Их уже и считать не хочется.

Конечно, не бросишь вожжи прямо так, на скаку. Но можно продать часть холдинга, оставив Алексею то, что ему по силам. Пусть работает.

Она не выдержала и пошла к старшему сыну, который еще не спал и понял ее с полслова:

— Илюшкиных речей наслушалась? И тоже начинаешь…

— Наслушалась. Что? Запретить ему говорить?

— Наговорить можно много. Тем более с Илюшкиным образованием. Он бы подумал, марксист, на чьи труды живет. Питерская квартира, одежда, деньги, поездки? На свою зарплатишку ассистентскую?

— Не надо его в этом упрекать, — жестко ответила мать. — Он — мой сын.

— Я не упрекаю. Он — мой брат, младший. И я люблю Илюшку. Но ты должна понять, что у него сейчас стресс. И все, что он говорит, все это — милые глупости. Ну, давай его послушаем и все бросим. И кто нас будет кормить?

— Алеша, мы перед ним виноваты, он страдал за нас, — мягко, проникновенно, обнимая сына, сказала мать. — И мы должны его слушать. Кому он еще скажет? Пусть говорит. И еще ты должен понять, что в его речах есть правда. Оттого и в сердце заноза. Я ведь действительно как белка в колесе. И сколько уже лет? Вначале была необходимость. А потом? Наверно, и впрямь инерция или ненужный азарт. Мне ведь многого не надо. Значит, только для вас. А Илюша говорит, что и ему не надо.

— Пусть поживет на зарплату, тогда все поймет.

— Прекрати! И эта затея с выборами мне тоже не нравится. Не стоило туда лезть.