Предположительно

Это правда. Охранники бы не принесли ей ничего, кроме побоев и карцера, в котором она окончательно сошла бы с ума. Это в том случае, если другие женщины не добрались бы до нее быстрее. Те изрезали бы ей лицо или изнасиловали бы в душе за убийство ребенка. Она очутилась бы на смертном одре не больше, чем через пять лет.

— И в этих тюрьмах так опасно. Драки и распутство. И эти девушки, которые превращают других девушек в лесбиянок. О, Боже, дитя, я бы не смогла.

Она снова отмахивается от меня, но тут ее что-то озаряет, и она резко оборачивается.

— И что за бред ты рассказываешь им обо мне! О Рее. О том, как я пыталась воскресить Алиссу? Каким-то колдовством, что ли? Ты знаешь, я таким не занимаюсь. Зачем ты такое говоришь?

Молчу. Я устала отвечать на чужие вопросы. Кажется, в последнее время только этим и занимаюсь.

— Я просила, чтобы ты сходила за таблетками, — ее голос срывается. — Но не для Алиссы! Ты должна была принять их. Эти таблетки должны были тебя успокоить!

Она права. Она сказала мне сходить за своими таблетками. Она сказала мне принять их. Но я ее не послушалась.

— Так было лучше для всех, малышка. Все не так уж плохо, правда? Ты больше не в тюрьме. Я говорила, что они благосклонны к маленьким девочкам.

Я фыркаю. Благосклонны? Эта жизнь никогда не была благосклонна ко мне.

— Знаешь, я всегда молилась за тебя куда больше, чем за себя. Навещала тебя, как и обещала. А потом ты забеременела и все испортила! Зачем ты поступаешь так со мной, а?

Я скрещиваю руки на груди, прямо над Бобом, и смотрю на то, как она трещит по швам, как дешевое платье. Она начинает ходить кругами передо мной, размышляя о чем-то. Ее губы и руки дрожат. На пятом кругу она останавливается, щелкает своими пальцами, а на лице у нее появляется радостная улыбка.

— Я знаю! Я усыновлю твоего ребенка. Как на счет этого? Да, я выращу его, а ты заберешь его, как подрастешь.

Она яростно кивает головой, будто это лучшая идея в мире. И тогда я понимаю, что она вынашивала эту мысль уже очень давно. Она хотела забрать моего ребенка и начать все с начала. Мой разум тут же подкидывает мне еще одно слово для подготовки к ЕГЭ: «бесцеремонность».

— С какого... перепуга ты подумала, что я КОГДА-НИБУДЬ разрешу тебе приблизиться к МОЕМУ ребенку?

Мама выглядит совершенно ошеломленной. Она хватается за сердце и отступает от меня на пару шагов назад, будто еще одно лишнее слово может свести ее в могилу.

— Ну, я...

— Мама, ты должна рассказать правду.

— Правду?

Мама выпрямляется, вспоминая, кто здесь родитель, а кто — ребенок. Или кого она считает родителем, а кого — ребенком, потому что она слишком забывчива для того, чтобы быть первым.

— Не смей указывать мне, что делать! Я не трогала этого ребенка. Всего лишь хотела ее спасти после того, что ты натворила. Я ничего не делала! — говорит она.

Боже, она всегда хочет кого-то спасти! Она просто не может пустить все на самотек. Никто не просит ее о спасении. Она ворчит себе под нос о том, что я сумасшедшая и направляется к двери. Как только она проходит мимо меня, я улыбаюсь и кричу ей вслед:

— У меня твой крестик, мама.

Все ее тело подпрыгивает, будто ее пронзает молния. Она разворачивается так быстро, что, кажется, ее голова никогда не перестанет вращаться.

— Что?

— Крестик, который ты засунула в глотку Алиссы, пытаясь достать таблетки. Тот, которым ты пыталась «спасти» ее. Я сохранила его. Это то, что они так и не смогли найти.

Она молча смотрит на меня, обдумывая это.

— И я никогда не трогала его голыми руками, — говорю я.

Мама застывает, в ее глазах читается пустота, будто она далеко-далеко. Ее лицо принимает такое выражение каждый раз, когда она понятия не имеет, что делать. Я хорошо с ним знакома.

Должна отдать себе должное. Не многие девятилетки настолько умны, чтобы схватить крестик своей ночнушкой, чтобы не оставить на нем отпечатков пальцев. Не многие девятилетки настолько умны, чтобы вырыть три ямы: одну у дома, одну — на заднем дворе соседа и третью — там, где никто не найдет. Или, может, мне стоит поблагодарить маму за это. За все те ночи, что она оставляла меня дома одну, наедине с «Законом и порядком» и детективными книжками.

Мама тяжело сглатывает, пытаясь расслабить свое лицо.

— Отдай его мне, — строго говорит она, протягивая руку. — Он принадлежал моей матери.

Я смотрю на нее и у меня вырывается смешок.

— Нет.

— Нет? Юная леди, сейчас же отдай мне этот чертов крестик! Ты не имеешь к нему никакого отношения!

— Дай показания, признай свою вину, и я отдам его тебе.

Она вскидывает руки вверх и топает ногой.

— Господи, Мэри! Чего ты добиваешься, а? Чего ты хочешь? Разве я не заботилась о тебе? Разве не заботилась?

Смешнее всего то, что она правда так думает. Она действительно думает, что была лучшей мамой, которую только можно представить.

— Нет. Не заботилась. Не так, как миссис Ричардсон.

Это имя задевает ее за живое. Мама делает глубокий вдох и прищуривает глаза.

— Не вижу смысла брать на себя вину за убийство идеального ребенка этой с*ки, — говорит она осипшим голосом, отворачиваясь от меня. — Это ты ее бросила.