Предположительно

Мое сердце бьется быстрее. Поднимаю матрас и отрываю кусок от деревянного каркаса. Занозы забиваются в мои пальцы, но я игнорирую боль и прячу палку с правой стороны кровати. Так, чтобы она находилась в пределах моей досягаемости. Я видела такое однажды в детской тюрьме. Девушка напала на свою соседку ножкой от кровати. Две недели спустя, все наши деревянные кровати заменили на металлические. Мой нож покоится под подушкой. Не хочу, чтобы Новенькая его увидела.

Несмотря на все приготовления, все еще чувствую себя легкой добычей. Некуда бежать, негде спрятаться. Окно? На нем решетки, но мы могли бы выбить стекло и кричать о помощи. Но разве кто-нибудь придет?

— Почему ее не перевели в другое место?

Мне плевать, почему они этого не сделали. Я на это надеялась. Должно быть, мисс Штейн прикрылась каким-нибудь несчастным случаем, чтобы избежать неприятностей. Это единственный вариант, при котором ей бы разрешили вернуться сюда. Боб напоминает о своем присутствии, затрудняя мое дыхание. Я смотрю на комод, заслоняющий дверь. Его массы будет недостаточно, чтобы спасти нас. Если Келли придет за мной, она придет и за Бобом.

Я должна вытащить Боба՜ отсюда.

Дом престарелых активен и полон жизни, что является полнейшим оксюмороном. Это слово я выучила на занятии мисс Клэр. Медсестры и санитары бегают из комнаты в комнату, подготавливая пациентов к эвакуации. Тед там, где я и надеялась его найти: на кухне, грабит запасы консервов. Я останавливаюсь у дверей и смотрю на него с улыбкой.

— Эти штуковины чертовски большие, — говорит он, улыбаясь, и поднимает банку с томатным соусом. Она размером с баскетбольный мяч. Он слегка подбрасывает ее, ловя одной рукой. — Я могу продать это дерьмо. Мне позарез нужны деньги.

Тед засовывает банку в сумку и прислоняется головой к стене. Его глаза закрыты, выражение его лица наполнено болью.

— Что случилось?

Он вздрагивает и открывает один глаз. Он не хочет мне говорить, но ему приходится.

— Я должен съехать из дома, — говорит он.

Мое сердце замирает. Вес этих слов подобен тяжести камней.

— Что? Почему! Я думала, они разрешили тебе остаться после восемнадцатилетия.

— Только потому, что я им нравился. Но пришли из социальной службы и сказали, что им нужны койки.

Теду восемнадцать. Для таких, как мы, этот возраст подобен смерти. Теперь он вне системы, а это означает, что у них больше нет места для него. Он сам по себе.

— Куда ты пойдешь?

Тед качает головой.

— Я не знаю. Я... что-нибудь придумаю.

Он смеется, но его руки дрожат.

— Знаешь, в чем заключается самая дерьмовая часть. Офицер по условно-досрочному сказал, что мне все равно надо каждый день отмечаться у них, потому что я все еще под домашним арестом. Как я могу находиться под домашним арестом, когда у меня нет чертового дома, мне никто не сказал.

Он замолкает и кидает банку через всю комнату. Она влетает в кастрюли на металлической полке.

— Вашу мать! Они вышвырнули меня на улицу, без чертовой работы, а если мне придется замарать руки и стащить немного хлеба, они снова засадят меня! Что, бл*ть, они от меня ожидают! И затем, затем ты... ты осознаешь, что будь я белым, я бы не оказался в этом дерьме? Они бы сказали, что я просто один из чокнутых беленьких детишек, как те, что стреляют в школах и творят прочее дерьмо, а потом просто возвращаются домой! Теперь я не смогу ничего сделать, чтобы спасти тебя!

Он бросает еще одну банку в плиту, и шум болью отдается в ушах.

— С*КА!

За этим криком скрывается столько боли, столько сломленных надежд. Он отходит от меня на несколько шагов и поворачивается спиной, тяжело дыша. Не хочет, чтобы я видела, как он плачет. Я просто стою там, не зная, что еще сказать, кроме тех слов, ради которых я пришла.

— Мы должны сделать это. Сегодня.

— Что сделать? — бормочет он.

— Сбежать.

Он шмыгает носом и разворачивается.

— Ты издеваешься? В ураган?

— Не такой уж он и серьезный этот ураган, просто дождик.

— Они перекроют движение поездов и автобусов через два часа.

— А мы пойдем пешком.

Он качает головой, будто может видеть меня сквозь мою броню.

— Что такое, Мэри? Что-то случилось?

Я хочу рассказать ему о Келли. О том взгляде, которым она меня одарила. О том, что моя беременность не остановит ее от моего убийства. Но чем меньше он знает, тем лучше. Ему и без этого есть, о чем переживать.

— Все отлично, — говорю я с серьезным лицом. — Никто даже не заметит, что нас нет.

Тед кивает, в его глазах читается сомнение. Он хватает меня за руку и заключает в объятия.

— Ладно. Как пожелаешь. Я в деле.

Небо — олицетворение всего черного и серого. Оно цвета дыма. Холодный ветер бьет меня по лицу, пока я пытаюсь пройти двадцать кварталов до группового дома. Водитель автобуса остановился на полпути и сказал, что еще немного и ветер перевернет автобус.

К тому времени, как я зашла в дом, солнце уже давно село. Начался дождь, то капая, то прекращая, будто летний душ. Я думаю о маме, о ее рассказах о том, как она побывала в торнадо.