Председатель Томский

– Каких это никаких? Как это нет шансов?! Ты что, забыл, Юра, как Николая Александровича уже забирали три года назад, и что же – разобрались и выпустили! – приходит постепенно в себя, отходит от пришибленности не желающая остаться вдовой сорока с небольшим лет женщина.

– Эх, Анна Алексеевна, тогда совсем другое время было. Ещё Менжинский не совсем скочурился.

– На время неча пенять, у кого рожа завсегда крива. Надо немедленно звонить товарищу Томскому. Он член цека. Он протянет руку помощи, – приходит-то она в себя постепенно, приходит, да вот наивность её врождённая никак не хочет с ней расстаться и выкидывает подобные мечтательные благоглупости.

– Не член, а кандидат уже только, да и когда членом был, кому он руки протягивал? Вон, когда папиного боевого соратника, с кем он громил в Москве троцкистов, дядю Мартемьяна судили, твой Михаил Павлович ни пальцем не пошевелил, ни каким другим членом, чтобы помочь, – наивнствующий оптимизм не передался по наследству от матери к дочери.

– Что ж, позвоните. Авось хуже не будет. Вам, по крайней мере… – хоть от крестника получила порцию скептической поддержки своему прожекту.

Отретировавшуюся к «спасательствующему» телефону Анну Алексеевну не взялись сопровождать ни Юра (из деликатности, не сын же он ей, слава Богу, так, седьмая вода), ни Людмила (она с презрением взирала на жалкие навязчивые попытки обречённых избежать своей участи: с детства бесила её лягушка, претворяющая в безысходном кувшине молоко в масло; можно подумать, ей, захлебнувшейся, хозяева с утра спасибо скажут за блюдо с лягушачьим трупом внутри). В разговор вступать не пытаются. Он – опять же из деликатности, да, собственно, и не знает, о чём говорить в таком положении. Она – попросту брезгует общением с тем, кто мальчишкою ходил на демонстрации с портретом Троцкого и был за то всего лишь выпорот своим крёстным, который, если чем и виновен перед Революцией, так только тем, что проминдальничал тогда по-родственному: надо было турнуть из пионерии с вытекающими. И тут их обоих прошибает тысячью вольт на месте нечеловеческий вопль, хотя умом-то они просекли, что орать больше некому, как Анне Алексеевне.

– Горе-е-е, горе-е-е, горе-то-о како-о-ое-е-е! – На пороге комнаты обозначается отчаявшаяся вкрай вдова далеко за пятьдесят, в которой Люда не сразу признаёт только что обнадёженную вышедшую мать. – Пулю себе в башку шмякнул! Как прочёл вчера газету «Правда», так вышел в садик и… Ой, не могу! Что нам без него делать?! Ох, увы нам, увы без товарища Томского! А папке твоему, Людка, и подавно увы сугубо!!!

V

Весна 1929-го года. Ночь. Станица Малоспесивская. Изба-рожальня.

Протагонистка – корчащаяся в родах баба средних лет, но, корчи выведя за внимание, вполне себе миловидная женщина, ещё очень даже вполне. Вдова (?) подъесаула первой Верхне-Донской дивизии, по окончании Гражданской войны пропавшего без вести где-то недалеко от родной станицы. После пропажи у неё это уже четвёртое корчевание, но на этот раз не в пример трудное, критически угрозное, откель и степень надрыва.

Антагонист – красный герой: в Реввоенсовете Южного фронта заливал с садиствующим Сырцовым и неутомимой непьянеющей рукой катал диктуемые тем списки на расказачивание. Когда отшумели бои, окончил курсы ветфельдшеров и был направлен в некогда им славно прореженную станицу акушером и ЗавИРом[3] закапывать им самим под непросыхающим руководством «политического урода» («Краткий курс ВКП(б)») выкопанную демографическую яму.

Архонт Фесмотет – Михаил Павлович Томский, подавший с присными 9 февраля рефутацию на ускоренные темпы коллективизации. Носится теперь по стране стервятником до узких мест, готовясь на апрельском Пленуме ЦК дать на виду у Партии, с фактами наружу и в лицо истый (последний и решительный, само собой) бой перевёртанным троцкистам во главе с до недавнего крайне правым, радикально правым («куда правее Бухарчика, а Лёшка „Власов“ вообще тогда считался примирительным центром, да и я не наезжал так ретиво и матерно на левацкое охвостье») И. В. Сталиным.

Хорег – Митрофан Петрович Огурцов, самый пережилистый изо всех донцов. Председатель новозаделанного колхоза теперь, хотя на всякий случай беспартийный, как не был он никогда ни монархистом, ни белым, ни красным, но всегда находился при власти. Секрет его живучести прост теоретически, да мало кому сподвигнуться подобным образом довелось. Пил он с любым начальством дюже душевно, а как приходило время принять соучастие в браздах правления (расстреливать кого-нибудь то бишь) – он в неподъёмный вдрызг уходил (с вами же пил, какие претензии?). Так что выкрутасывался он при всех исключительным образом, что никто на него в обиде не был.

Хор беременных кулачек – разношёрстен, разновиден, разнопёстр. И возрастом не сходен (что своим, что плода), и рожами (у кого напрочь рябая, а кто – молоко с яблоками), и тембры их невпопадисты (не приведи Моцарт услышать это Сальери!) – а всё складывается в общую мозаику: протестные настроения.