Предшественница

Мэгги Эванс… Теперь я вспоминаю: это ее после смерти Эммы цитировали в местной газете; она говорила, как жителям района не нравится Дом один по Фолгейт-стрит.

– Так жалко ее было, – продолжает Мэгги. – Она сказала, что сидит на больничном, лечится от рака. Когда ее нашли, я подумала, не связано ли одно с другим, может, химиотерапия не помогла и она решила покончить с собой? Ясное дело, она мне по секрету сказала, но я решила, что должна сообщить полиции. Но мне сказали, что делалось вскрытие и рака у нее не было. Помню, я еще подумала, как это ужасно – победить такую страшную болезнь и вот так вот умереть.

– Да, – говорю я, но думаю: рак? Я уверена, что это была очередная ложь, но зачем?

– Учтите, – добавляет она, – я ей сказала, чтобы она этого котенка хозяину дома не показывала. Человек, построивший такой дом… – Ей хочется, чтобы эти слова повисли в воздухе, но молчать дольше нескольких секунд она не способна, и вскоре возвращается к своей любимой теме – этому дому. Несмотря на то, что она говорит, она явно наслаждается тем, что живет по соседству с пресловутым зданием. – Ну ладно, побегу, – наконец говорит она. – Пора детей чаем поить.

Я гадаю, как я справлюсь с этой стороной материнства – приостановкой своей жизни ради того, чтобы поить чаем детей и судачить с соседями. Но, наверное, есть вещи и похуже.

Я смотрю на рисунок у себя в руке. Мне в голову приносится еще одна ассоциация из тех времен, когда я изучала историю искусств. Янус, двуликий бог. Бог обмана.

Второе изображение – это вообще я? Или это – думаю я вдруг – Эмма Мэтьюз? И если это так, то почему Эдвард был на нее так зол?

Я жду, пока Мэгги уйдет, осторожно проникаю в слои содержимого бака и нахожу бумажки. Они слиплись, получился слоеный пирог из ярко-зеленых, красных и желтых листков. Я несу их обратно в дом. Все-таки они мне еще пригодятся.

Тогда: Эмма

С выходом на работу я тяну до последнего. Но к пятнице понимаю, что дальше так все-таки продолжаться не может. Я оставляю Лентяю немного корма, наполняю туалетный лоток и иду.

В офисе, по пути к своему столу, я чувствую, что на меня смотрят. Единственный, кто со мной заговаривает, это Брайан.

О, Эмма, говорит он, тебе уже лучше? Хорошо. Приходи на собрание по итогам месяца в десять.

По его поведению я понимаю, что ему ничего не сказали, но вот женщины – другое дело. Никто не смотрит мне в глаза. Каждый раз, когда я гляжу по сторонам, головы нарочито склоняются к экранам компьютеров.

Потом я вижу направляющуюся ко мне Аманду. Я быстро встаю и иду в туалет. Я знаю, что столкновения не избежать, но будет лучше, если оно состоится в каком-нибудь укромном месте, чем тут, у всех на глазах. Я едва успеваю – дверь еще не закрылась, как она распахивает ее так, что та отскакивает от маленького резинового стопора.

Какого хера? кричит она.

Аманда, говорю я, погоди.

Вот только не надо, вопит она. Не говори, что тебе жаль, или еще чего такого. Ты была моей подругой, и ты трахалась с моим мужем. Даже запись оставила на телефоне, как ты ему сосешь. И ни хера же – тебе еще хватает наглости жаловаться на него. Мерзкая, лживая сука.

Она машет руками перед моим лицом, и на секунду мне кажется, что она меня ударит.

А Саймон, говорит она. Ты врала ему, врала мне, врала полиции…

Насчет Сола я не врала, говорю я.

Я знаю, что он не ангел, но когда такие, как ты, на него вешаются…

Это Сол меня изнасиловал, говорю я.

Это ее останавливает. Она спрашивает: Что?

Это прозвучит очень странно, торопливо говорю я. Но честное слово, сейчас я говорю правду. И я знаю, что я тоже виновата. Сол меня напоил, так напоил, что я еле на ногах стояла. Нельзя было этого допускать – знала ведь, зачем он это делает, но не сознавала, как далеко он может зайти. Может, он мне даже что-то подмешал. Потом сказал, что проводит меня до номера. Я опомниться не успела, как он на меня насел. Я просила его этого не делать, но он не слушал.

Она смотрит на меня. Говорит: врешь.

Не вру. Раньше врала, признаю. Но я клянусь, что сейчас не вру.

Он не мог этого сделать, говорит она. Он мне изменял, но он не насильник.

Однако особой уверенности в ее голосе нет.

Он, поди, и не думал, что это было изнасилование, говорю я. Потом он мне все говорил, как это было чудесно. А я совсем запуталась, думала, вдруг я как-то неправильно запомнила. Но он прислал мне запись. Я даже не поняла, что он нас снимает, в таком была состоянии. Он сказал, что с огромным удовольствием ее пересматривает. Это он мне вроде как напоминал, что может в любой момент рассказать Саймону. Я не знала, что делать. Запаниковала.

Почему ты никому не говорила? подозрительным тоном спрашивает она.

А кому я могла сказать? Ты тогда казалась такой счастливой, я не хотела, чтобы из-за меня развалился твой брак. А Саймон, ты же знаешь, немного перед Солом благоговеет. Я не понимала, поверит ли он мне, не говоря уже о том, как он отреагирует, если узнает, что его лучший друг со мной такое сделал.

Но запись ты не удалила. Почему?