Представление должно продолжаться

– Мужика никаковского в этом деле нету. Одни бабы. При том ты – слишком красива и бывшая владелица, я – слишком страшна и глуха к тому же. Ни тебя, ни меня по отдельности для этого дела всерьез не возьмут.

– Стало быть, будем ходить вместе, – усмехнулась я. – Для гармонии. А мужиком вот хоть Фрола назначим. Если его вымыть, приодеть, руки в карманах спрятать и велеть молчать, он – очень импозантный и правильного, крестьянско-пролетарского происхождения.

Но сколько еще будет нелепых смертей?

* * *

– Адам, пойми! Пусть даже здесь движение масс, революция – психоз, острый психоз общественного организма. Но тогда любой, вставший во гневе, внесший рациональное зерно, предотвращает гибель сотен, может быть, тысяч. А если ошибка или преступление перед своей совестью – тогда наоборот способствует ей. Ответственность, конечно, страшная…

– Аркадий, я никогда не искал иной ответственности, кроме ответственности врача перед пациентом. Мне это совершенно чуждо.

– Времена не выбирают. И, согласись, нынче происходят интереснейшие вещи…

– Я выбрал бы скуку.

– Тебе хватает драматизма в твоей практике, в работе с поврежденным человеческим мозгом.

– Среди моих многочисленных родственников нет ни одного психиатра, но все они сделали бы тот же выбор.

– Но не все твои соплеменники…

– Ты тоже обвиняешь меня в том, что революцию сделали жиды?

– Адам, не говори ерунды.

– Я хотел бы уехать в Эрец-Израэль, как мои юные племянники. Но Соня категорически против. Она считает, что из интересов детей я должен вступить в большевистскую партию. А ты, как мой друг, должен оказать мне протекцию. Я – классово чуждый элемент, но ведь ты – начальник санитарного спецотдела ВЧК по борьбе с разрухой и эпидемиями, у тебя есть влияние…

– Адам, я… Конечно, если ты захочешь…

Петербург. Туман. Звук льющейся воды в прохладном молочном воздухе.

* * *

В этой комнате уж никакого уюта навести не удалось. Да Надя и не пробовала. Зато здесь были стены пятиметровой высоты и эркер с кованой решеткой в виде переплетающихся лилий. А прямо перед домом широко лежала заледеневшая Нева.

– Аркаша, ты помнишь мою гимназическую подругу Юлию Бартеневу? Оказывается, она писала ко мне.

– Помню. Давно?

– Еще в конце лета, как раз когда я уехала к тебе из Москвы. Письмо плутало почти четыре месяца.

– Что ж с Юлией?

– Ее муж, князь Сережа, уже за границей. Разумеется, и она будет искать возможность уехать из России. Но в письме она просила меня похлопотать за ее кузена Александра, мужа Любы. Его арестовали по обвинению в контрреволюционной деятельности.

Аркадий оторвался от медицинского журнала, который читал с карандашом в руках, поднял голову, снял очки.

– Его расстреляли?

– А ты бы обрадовался? – Надя усмехнулась почти кокетливо. Аркадия передернуло. – Не надейся. Я понимала, что письмо запоздало, и все уже в любом случае разрешилось, но все-таки навела справки. Похоже, Люба как-то вытащила мужа из ЧК. Какими-то своими способами, она ведь всегда была изобретательной…

Надя любопытно вытянула короткую шею, ожидая реакции мужчины. Аркадий промолчал. Смотрел в окно. Погода, как это часто бывало в Петербурге, выглядела переменной. Где-то в окраинных дворах явно пряталось солнце, а у них, в центре с неба нервно сыпался мелкий, частый, желтоватый, похожий на мокрое пшено снег.

* * *

Дневник Люши Осоргиной.