Представление должно продолжаться

– Кто страдая веселится,
От грехов удалится;
А кто идет путем тесным,
В том не будет греху места.
Кто плоть свою изнуряет,
Грех молитвой отгоняет,
На того Господь взирает,
Словом своим подкрепляет.
Вы идите понемногу,
Хотя тесная дорога.
А кто ею проходил,
В Царствие Божье заходил.
В Царствии Божьем нет труда,
Там все вечная отрада.

Заглянувший в приоткрытое окошко бани красноармеец обернул к своим простоватое и слегка одуревшее от увиденного лицо:

– Поют… Ходют кругом и поют. Все в белых рубахах, и больше – бабы. Это и есть анархисты, что ль?

Январев отстранил парня, осторожно влез на валяющуюся под окном обледеневшую корзину, взглянул.

Чистые деревянные стены с муаровым узором, украшенные пророщенными в тепле березовыми ветвями. Трепещущее пламя свечей, все помещение дрожит, сияет, плавится, плавает в свете. На столе кусок бирюзового атласа, какие-то вышивки, чаша, накрытая малиновым платом, просфоры.

Мужчины и женщины, в рубахах до полу, со свечами в руках медленно кружатся и действительно поют:

– Кто на круге разраделся,
В золоту ризу оделся…

– Это сектанты, – объяснил Январев ожидающему его отряду. – Видать, они тут и раньше, при купцах были. А нынче вот, в бане приют нашли…

– Анархисты их, небось, подкармливают, а после песен и плясок тепленькими по назначению пользуют, – усмехнулся один из красногвардейцев. – Я от сестры слыхал, что у сектантов это проще простого…

– Што мы пудем с ними дьелать? – с сильным акцентом спросил другой, из латышских стрелков.

– Да ничего, – пожал плечами Январев. – Разве станем с поющими бабами воевать? Сейчас запрем их в бане, чтоб под выстрелы, если придется, не подвернулись. И – действуем по плану.

* * *

Анархисты сдались после предъявления ультиматума и небольшой перестрелки. Когда в окне появилась белая скатерть, Январеву с трудом удалось остановить латышей, которые молча и страшно, напоминая охотящихся волков, уже бежали к дверям с гранатами и взведенными курками. В результате обошлось без жертв, только двое легко раненных.

Из сорока арестованных «идейных» анархистов оказалось три человека. Остальные – полууголовные бойцы «Черной гвардии» и вообще непонятно кто. Много женщин и вчерашних гимназистов.

Во дворе, в сереющих утренних сумерках ярко пылал костер, в который красногвардейцы весело, с уханьем кидали пачки анархистской литературы. За чугунной оградой тарахтел грузовик, в котором арестованных должны были везти на допрос в Кремль.

– Степан, это ты? Как ты-то сюда попал?! – с недоумением спросил Январев, разглядывая широкоплечего бородатого мужика с плоскими невыразительными глазами.

– Я вроде. А вы – Аркадий Андреевич, доктор? Как вы-то сюда попали? – усмехнулся в ответ Степан.

– Н-да, действительно… Так ты что же, разделяешь анархистскую идеологию?

– Вполне разделяю, – кивнул Степан. – Первая революция скинула царя и его клику. Вторая – Временное правительство и буржуев. Теперь надо устроить третью, последнюю революцию, которая скинет Советы, ЧК и большевиков, и тогда уже весь народ будет жить по справедливости и сам собой управлять – крестьяне землей, рабочие фабриками. А между собой трудящиеся люди уж завсегда договорятся…

– Но это же утопия! Современное общество слишком сложно устроено…

– А таких слов мы не знаем, и они нам ни к чему, – угрюмо глядя в заплеванный подсолнечной шелухой пол, сказал Степан.

– Почему же ты не вернулся в свою деревню?

– Не мальчик уже. Хотел сначала разобраться во всем.

– Что ж – разобрался?

– Да, я же сказал.

– Тогда поезжай сейчас.

– Что-о? – Степан резко вскинул голову. – Мы ж, анархисты, арестованные все. Амалия сказала: всех будут пытать, а потом – в расход.

– Анархисты… – усмехнулся Январев. – Я в 1904 году встречался с Кропоткиным. Огромного ума и образованности человек, пять языков знает… Всех вас, кто не стрелял, отпустят, но сначала протащат через бюрократическо-тюремную волокиту. Это может месяцы занять. А в деревне – весна, земля, сеять надо. Я выведу тебя через калитку за баней, если ты пообещаешь мне, что немедленно уберешься из Москвы.

– Сей же день, к вечеру уже далеко буду, – качнул головой Степан. – Только скажите, вы это почему… ну не ради ж того, что двенадцать годов назад нарыв мне резали… ради нее, Люшки, милость проявляете?

– Да, – кивнул Январев. – Ты дорог Любовь Николаевне и, наверное, нужен сейчас. Пошли.

В свете свечи кожа женщины казалась медовой и слабо мерцала. Роскошная коса уложена вокруг головы и похожа на нимб и свежую хлебную плетенку одновременно.

«Хозяйка бывшая, купчиха. Раз глянешь на нее и понимаешь, что – голодный. Во всех смыслах» – с усмешкой сказал приведший женщину красногвардеец.