Представление о двадцатом веке

В эти годы Амалия делает много важных наблюдений. Она впитывает атмосферу их викторианского дома, где повсюду, в любой из многочисленных, по-разному обставленных комнат, все предметы интерьера тяготеют к земле, словно качающиеся на ветру тропические пальмы: неподъемные стулья тонут в зарослях бахромы и кистей, а в библиотеках и кабинетах шкафы и массивные письменные столы держатся только благодаря тяжести книг. Повсюду царит тишина, даже шипение газовых ламп поглощается блестящими драпировками и плотными портьерами, сквозь которые не проникает ни лучика света. Портьеры эти так тяжелы, что у Амалии не хватает сил их раздвинуть, вот почему за время своих странствий ей так и не удалось определить, куда выходят окна комнат: на улицу, или в узкий двор, в котором тонут все звуки, или в какое-то неведомое пространство в самом центре необъятного здания.

Бывало, что во время этих прогулок Амалия встречала свою бабушку, но та редко замечала внучку. Старая Дама начала терять зрение, но несмотря на это, легкими, торопливыми шагами в гордом одиночестве перемещалась по комнатам, ведомая врожденной пространственной памятью, затянутая в платье из шерстяной ткани, похожей на обивку кресел и диванов, направляясь в свой кабинет, местонахождение которого было известно только ей и ее секретарю. В кабинете этом она, несмотря ни на что, несмотря на наступающую слепоту, тугоухость и оторванность от окружающего мира, ежедневно надиктовывала знаменитые передовые статьи, в которых предугадывала политические симпатии подписчиков и подстраивалась под них — в результате чего за газетой закрепилась слава неподкупной и неизменной, хотя на самом деле вначале она была консервативной и националистической и поддерживала диктатуру Эструпа[10], позже стала выражать критические и бунтарские настроения, потом даже радикальные и революционные, после чего плавно и осмотрительно вернулась к отправной точке, отчасти следуя за предпочтениями читателей, отчасти предвосхищая их, вот почему подписчики всегда находили в газете себя, и только себя.

Конечно же, своего отца Амалия знала всегда. И тем не менее можно сказать, что только в возрасте девяти лет она «нашла отца», и это выражение она позднее не раз повторяла, рассказывая о своей жизни.

Однажды вечером, услышав какой-то шум в глубине дома, Амалия направилась в ту сторону и поняла, что это слуги гремят посудой и где-то вдалеке громыхает велосипед Гуммы, после чего пошла дальше и, услышав другой звук, двинулась ему навстречу и вскоре поняла, что это туберкулезный кашель ее матери, затем она услышала третий звук, свернула туда, откуда он доносился, и тут увидела то, чего никак не ожидала увидеть. Она оказалась в большой, ярко освещенной гостиной, наполненной гулкими голосами. Тут происходило нечто исключительное — ее бабушка, которая обычно избегала всякой публичности, кроме тех случаев, когда этого уже никак нельзя было избежать, отмечала юбилей своей деятельности, и в тот момент, когда Амалия вошла в комнату, ее отец, Кристофер Людвиг Теандер Рабов, как раз вставал из-за стола, чтобы произнести речь. Амалия редко разглядывала отца, но тут она пристально всмотрелась в него и обнаружила слабое, но какое-то зловещее сходство с портретами деда, которые ей когда-то показывала Гумма, и сходство это состояло в том, что очертания Кристофера Людвига казались такими же размытыми, а тело столь же эфемерным, и если как следует присмотреться, то можно было различить картины, висящие на стене за его спиной.