Представление о двадцатом веке

Таким вот я представляю себе Адониса в те годы: на сталагмите, или на сходнях, или на кучерском сиденье на копенгагенских улицах. Он всегда оказывается выше всех, он всегда как будто на сцене, он всегда заметен на своем месте, его отличает грациозная элегантность, которую чувствуют окружающие. Даже когда он работал на сахарном заводе или выполнял поручения администрации «Карлсберга» или фабрики по производству льда, он никогда, ни разу не надевал рабочую форму, на нем всегда был черный костюм и белая рубашка и кружевной платок, неизменный со времен его работы в театре. Если вспомнить, каким был Копенгаген в двадцатые годы, то становится ясно, что жизнь Адониса в то время нисколько не похожа на жизнь большинства его жителей, может даже сложиться впечатление, что Адонис по-прежнему служит в театре и выступает в главных ролях. В те годы бастовали плотники, кузнецы и пекари, в том квартале, где жил Адонис, случалось, что люди умирали от голода, но кажется, он этого почти не замечал, словно все эти люди просто массовка, словно они статисты в каком-то представлении, где Адонис играет Счастливого Рабочего.

Но, очевидно, это все же не соответствует действительности, даже для Адониса жизнь — не сплошной театр. Тем не менее нельзя не признать, что дела у него идут лучше, чем у других, хотя и непонятно почему, во всяком случае, я этого объяснить не могу. Я вижу, как он каждое утро проезжает мимо бесконечных рядов безработных, которые собираются перед верфью в ожидании каких-нибудь аварийных работ, — представьте, ждут все утро, чтобы им разрешили выжигать заклепки, а он проезжает мимо толпы протестующих рабочих, которые постепенно подталкивают Данию к новым временам. Он не страдает от жары летом, он одет в теплую шерстяную одежду зимой, и сидя на козлах, он здоровается с мужчинами, машет рукой девушкам, разговаривает с лошадьми и всем своим видом излучает спокойствие.

Адонис ни разу не участвовал в драке, с ним никогда ничего не приключалось на дороге, он так и не вступил в профсоюз, и они с Анной никогда не ссорились. Всякий раз Адонис каким-то удивительным образом оказывается вне происходящего, он не начальник и не подчиненный, всякий раз, когда вокруг него сгущаются тучи, он поворачивается к ним спиной и идет туда, где светит солнце; жизнь его, словно мечта, мечта о человеке, который парит над всеми остальными, и мечта эта — часть правды. Но при этом я нисколько не сомневаюсь в том, что парение это не обходится ему даром, оно имеет свою цену. Не могу привести никаких тому доказательств, но я совершенно уверен в том, что Адонис не случайно поворачивался спиной ко всем неприятностям и бежал от них — это было повторением вечного бегства его родителей. В эти годы Адонис представляется мне человеком, который все время вынужден делать очень большие шаги, потому что ему приходится перешагивать через бездну, но при этом похоже, что такая манера ходьбы не особенно его утруждает. Подозреваю, что по большей части он ходит полуприкрыв или вовсе закрыв глаза, да, он, конечно, Аладдин, но при этом слепой, и такое сочетание не может не вызывать тревоги — слепой Аладдин, улыбающийся миру, которого он почти не видит.

Все это ясно продемонстрировало одно происшествие. Однажды ярким солнечным днем молодая женщина с миндалевидными голубыми глазами бросила большой апельсин сидящему на козлах Адонису. Он, конечно же, схватил фрукт, зависший в воздухе, словно большое оранжевое солнце, и когда гнилой апельсин лопнул у него в руках, как мыльный пузырь, он узнал женщину. Она жила в том же доме и была замужем за синдикалистом и политическим агитатором. Однажды она попыталась уговорить Адониса вступить в профсоюз, после чего он стал ее избегать, потому что не хотел обижать ни своих работодателей, ни ее и потому что на него произвели сильное впечатление три черепа, прибитые к стене в ее квартире. Она сказала, что это черепа трех последних полицейских, которые пытались проникнуть в их дом, чтобы арестовать одну из проституток. Теперь он встречается с ее насмешливым взглядом в толпе, но не сердится, не вскакивает с козел и не кричит ей вслед, он просто слегка поворачивается, изгибается, как будто собирается увернуться от чего-то или втиснуться в какой-то узкий проем, при этом по лицу его пробегает легкая судорога, и он тут же все забывает. Женщина остается далеко позади — копыта лошадей совсем недавно заливали свежей смолой. Адонис снова улыбается, и остается лишь одна неприятность, одна мелкая деталь, а именно неприятный запах гнилого фрукта.