Представление о двадцатом веке

Со временем именно Адонис стал лучше всех понимать Марию, как раз потому, что общался с ней с какой-то отстраненной легкостью, как и со всеми остальными людьми. Его нежное отношение к ней проявлялось в необычных, даже забавных ритуалах, например, по утрам, когда он брился в ее присутствии, изображая при этом голоса разных птиц, он вдруг говорил: послушай, Мария, ну-ка сбегай-ка вниз и проверь, не написали ли собаки на мой велосипед, после чего Мария бежала по кухонной лестнице, где на площадках к тому времени уже появлялись палатки бездомных, проверять, все ли в порядке с его большим черным велосипедом. Во дворе Адониса, как правило, поджидала толпа женщин, которые либо когда-то видели его повозку на улице, либо он у них что-то покупал, либо они, несмотря на шум машин, издалека услышали отголоски его смеха и не могли не прийти, потому что Адонис всегда притягивал к себе людей — казалось, что одним своим видом он внушает им веру в любовь, удачу и обретение смысла их жизни. Вот они поджидают его, не выспавшиеся, заискивающие, отчаявшиеся, и поэтому Марии приходится спускаться по лестнице вместе с отцом, демонстрируя тем самым, что он является кормильцем семьи и его следует защищать, в первую очередь от его же собственной слабости — он чувствовал себя совершенно незащищенным перед этими бледными лицами и яркими губами. Когда Мария, держась за руку Адониса, появлялась перед ними, она казалась им такой маленькой и несчастной, что женщины молча расступались и не бежали вслед за Адонисом, вот почему в такие дни его выход из дома приобретал какую-то особую торжественность. Все это немного напоминало похороны, и к тому же время от времени их появление сопровождалось колоколами церкви Христа Спасителя, которые вдруг ни с того ни с сего начинали звонить. Звонили они и в то самое утро, когда женщин у входа не оказалось, потому что Мария перед этим спустилась к ним и сказала: «Пошли прочь! Уходите! Чтобы вас тут не было!» И они подчинились, потому что девочка эта излучала какую-то скрытую угрозу, и Адонис в то утро это тоже почувствовал, но постарался поскорее позабыть об этом — к чему обременять себя лишними переживаниями?

Именно в это утро ему впервые изменила удача. Не то чтобы произошло что-то серьезное, какая-то беда, но появилось ощущение, что удача может закончиться, или, во всяком случае, в ровном потоке успеха возникают некоторые завихрения. Явившись на работу, он обнаружил, что его рабочего места больше не существует. В то время Адонис служил у торговца углем, где ему, наблюдающему за работой других рабочих, которые походили на африканцев, потому что их лица всегда были покрыты тонким слоем угольной пыли, удавалось сохранять ослепительную белизну своего шейного платка. В его обязанности входило, в частности, возить уголь и кокс в Тиволи. Этот парк остался единственным развлекательным заведением, избежавшим введенных ограничений на расходование топлива, — ведь именно в темные времена возникает потребность в ярких национальных символах. Но в то утро, когда ему с трудом удалось забыть проявленную Марией жесткость, он обнаружил заколоченные лавки, буквы на вывеске уже стерлись, а безработица и самая что ни на есть настоящая бедность вплотную подступили к Адонису.

Расспросив нескольких жителей переулка, он обнаружил, что свойственная большому городу способность все быстро стирать из памяти коснулась и торговца углем — уже мало кто его помнил, хотя еще вчера на этой улице работала его лавка. Любой другой человек пришел бы в отчаяние, но Адонис был совершенно спокоен. Он привык полностью полагаться на судьбу и расстроился только когда от старика на улице узнал, что теперь и уголь, и газ в Тиволи поставляются с ограничениями, поэтому волшебный сад отныне закрывают уже в одиннадцать вечера. Услышав об этом, Адонис прислоняется к закрытым дверям лавки, и можно подумать, что он размышляет, но это не так, он ждет удачу, он ожидает, что жизнь пойдет ему навстречу, и в эту минуту он больше всего похож на какого-нибудь тробриандца, ацтека или кикуйя в ожидании дождя. Этим утром — как бывало и прежде — в надеждах Адониса было что-то совсем не датское.