Представление о двадцатом веке

Анна решила предостеречь Адониса. Сначала она попыталась скрыть свое беспокойство, потому что он вернулся домой в приподнятом настроении. Печенье сегодня расходилось хорошо, и кроме того, ему удалось выступить перед публикой. Он подхватил Анну на руки, положил на кровать и принялся размахивать одеялом, напоминая ей о том времени, когда он изображал в театре волны на море, а потом они позабыли обо всем, совершенно обо всем, включая ребенка, и видели только друг друга и не спали до рассвета. Спохватившись, Анна опять стала серьезной и рассказала Адонису о том, что дом тонет, но что он мог ей ответить? Будущее для Адониса не существовало. Он здесь и сейчас, в настоящем времени, в понедельник, в лучах солнечного света, радовался запаху миндаля и пряному аромату печенья «спекулас», наготе Анны и смеху дочери, а потому ее тревогу он обратил в веселье, дескать, не стоит беспокоиться, дорогая, ведь небо сегодня такое голубое.

В то утро Анна начала делать уборку. Она начала с мытья покрытых лаком полов — терла половицу за половицей, пока пол не засверкал ровным, ярким блеском, затем медленно двинулась дальше. Анна никогда не суетилась, ее безумие не предполагало спешки, она просто работала — без перерывов, с настойчивым упорством, пока стекла не становились такими прозрачными, что голуби разбивались о них насмерть, решив, что можно пролететь сквозь дом, и пока все углы комнат не начинали сверкать белизной, словно ей удалось вычистить даже темные оттенки света. И тем не менее она никак не могла остановиться, а продолжала искать какой-нибудь изъян, который кроме нее никто бы никогда не заметил. Поиски эти вывели ее из квартиры на ступеньки лестницы, где она тихо, но решительно попросила бездомных убрать свои картонные коробки и соломенные матрасы, чтобы можно было подмести под ними. Из-за непрекращающейся уборки Мария с Адонисом все осторожнее и осторожнее передвигались по квартирке, где две комнаты и маленькая каморка застыли в торжественном ожидании, будто больница перед важной операцией, которую невозможно провести без этих сверкающих полов и отдраенных до металлического блеска кухонных стен. Адонис с Марией все реже раскрывали рот, боясь, что если будут слишком много говорить или смеяться, то от начищенных поверхностей что-нибудь отвалится. Анна их не ругала, ее стремление к чистоте никогда не выливалось в агрессию, но, уложив Марию спать, ей непременно нужно было тщательно уничтожить следы ужина и дневных занятий и убрать все на место. Адонис же в это время разглядывал ее, тщетно стараясь понять, откуда берется такая упрямая целеустремленность, из-за которой их дом стал похож на семейный склеп.

Со временем только Марии удалось хотя бы отчасти понять, что происходит с матерью. Все остальные восхищаются Анной. В те дни, когда она стоит во дворе, склонившись над огромным котлом, и, собрав все свои силы, одним движением отжимает простыни так, что их можно укладывать прямо в комод, без просушки, — если только не пора отбеливать их на солнце, в такие дни обитатели дома высовываются из окон, чтобы посмотреть на Анну. Ее развешенное для отбеливания постельное белье являет собой своего рода символ — ведь отбеливать приходится предметы столь интимные — и подтверждение того, что этой удивительной женщине удалось реализовать идеальное представление о Датской Домохозяйке, в которой страстная любовь соседствует с запахом хозяйственного мыла. Квартира ее служит обрамлением картины, изображающей честность, страсть и чистоплотность, и все это несмотря на юный возраст Анны и несмотря на то, что эта квартира, эти Райские кущи, находятся здесь, в этом кишащем болезнями доме, прямо над танцевальным заведением, поблизости от каморок проституток и окнами выходят во двор.

Только Мария заметила, что упорная настойчивость Анны объясняется не тем, что она нашла свое предназначение, а наоборот, тем, что она к чему-то стремится. Единственный раз она сказала об этом матери, когда та, стоя на четвереньках, методично оттирала плинтусы спиртом, и в глазах Марии походила на ученого, какого-нибудь увлеченного зоолога, и даже мне ясно, что перед нами не примирившаяся с жизнью женщина. Она поставила перед собой цель, и цель эта — жалкая, мещанская, заранее обреченная на провал мечта о том, чтобы довести дело до конца и победить последнего, самого распоследнего микроба. Марии тогда было пять лет, но несмотря на некоторое заикание, она уже так владела языком, как ни Анна, ни Адонис никогда не будут владеть. Когда она задала матери вопрос об «этих с-с-стеклах», то Анна — отделавшись каким-то ничего не значащим ответом — вдруг остановилась, тщетно пытаясь понять, о чем ей напоминает этот обмен репликами. Больше Мария никогда не поднимала эту тему, она почувствовала, что толку в этом не будет, и полагаю, она была права. С каждым днем Анна становилась все серьезнее и серьезнее, хотя Адонису она говорила, что просто взялась за ум и теперь пора засучить рукава, чтобы у них был приличный дом, и да, пусть мы бедны, но мы честные люди, и у нас очень, очень чисто.