Предвестники Мельтиара

Он вернулся почти сразу, вновь опустился на пол, поставил перед собой бокалы. Я смотрела, как он открывает высокую дымчатую бутылку, как красный напиток течет, наполняя бокалы.

— Я понимаю ваше решение, — сказал Мельтиар. — Пейте.

Я сделала глоток. Это было вино, — саднящее горло, но сладкое на вкус. Мы пили такое однажды с Амирой.

— Война уже скоро, — проговорил Мельтиар. Его голос был задумчивым и глубоким, и мир качнулся передо мной — может быть от вина, а может быть потому что он говорил о будущем. — Но впереди еще осень и зима, у вас есть время. Вы больше не будете вылетать по ночам.

— Какое у нас теперь задание? — спросил Лаэнар. Его стакан уже опустел, а глаза горели. Я чувствовала — мысленно Лаэнар уже в ангаре, уже готов мчаться в битву.

— Я отменяю задания, — ответил Мельтиар, глядя на него. — Вы недостаточно подготовлены, вы продолжите тренировки.

Я замерла на миг, пытаясь найти слова. Но их не было, я ничего не могла возразить, — Мельтиар был прав. Мы подвели его, все, что мы можем теперь, — исполнять все его приказы, безукоризненно.

— Мельтиар. — Голос Амиры заставил меня обернуться. Она говорила еле слышно и сжимала ладонь Мельтиара обеими руками. — Если мы не будем летать… можно нам улучшить машину?

Мельтиар засмеялся и обнял ее.

— Как я могу тебе отказать, Амира? — сказал он. — Да, вы с Рэгилем займетесь машиной, можете сделать с ней все, о чем мечтали. — Амира прошептала слова благодарности, они были едва различимы. А Мельтиар продолжил: — А Лаэнар и Арца снова будут тренироваться, и в зале с молниями, и в небе над горами, каждый день.

— Мы все сделаем, — сказала я и сжала руку Лаэнара, не дала ему вымолвить ни слова.

Мельтиар покачал головой и вновь наполнил бокалы.

— До войны еще достаточно времени, — проговорил он. — И я с вами. Пейте.

19

Рассветное небо смотрело на меня сквозь решетку окна. Я знал, что мои силы на исходе, но не мог остановиться.

Я пел.

Я ничего не мог сделать сейчас, только петь.

Воздух все еще был полон запахом гари, песня не могла отгородить меня, она сделала мир ярче, — и мне казалось, что горячий пепел падает на мою кожу, прожигает до кости, стрелами огня и боли вонзается в сердце. С каждым мгновением мое дыхание слабело, но песня звучала, не прерываясь.

Форт встретил нас запахом пожара и вкусом пепла. Лодка опустилась, коснулась двора крепости, и на миг мне показалось — я во сне или на погребальном пепелище. Три факела мерцали, как догорающие угли, голоса доносились еле слышно, словно из другого мира.

Но свет стал яснее, голоса различимей, и я увидел двор, крепостные стены, караулки и башни, — покрытые слоем сажи, словно здесь прошла волна огня, уничтожающая все на своем пути.

Аник стояла на ступенях, ведущих к центральной башне. Несколько ополченцев теснились рядом, — все они были в копоти, и пламя факелов билось на дымном ветру.

«Твоя вина», — сказала мне Аник. Я еще не понял, о чем она говорит, но услышал, как кричу в ответ, — нет, нет, песня смерти убивает только врагов, уничтожает только жизни, моей вины нет.

Мы все кричали друг на друга: я кричал на Аник, она — на меня и Тина, кто-то пытался успокоить нас, пытался объяснить. В конце концов, я понял.

Песня смерти убила не всех врагов. Мы улетели на помощь Тину, но к Форту пришли другие враги, ударили с воздуха. Все, кто выжили, — из ополчения и из гарнизона, — стояли перед нами, и коменданта среди них не было.

Я понял тогда, что Аник обвиняет меня, чтобы не плакать.

«Мы не знаем, погибли ли они! — кричала Аник. — Многие как будто исчезли! Может быть, их похитили! Может быть…»

Тин обнял ее, и она замолкла.

Я был словно во власти синего дыма, песня теснилась во мне, рвалась наружу, — я должен был уйти отсюда, как можно скорее, как можно выше, подальше от вкуса гари, от дымного ветра. Я забрал обломки крыльев Тина, поднялся в башню, нашел незапертую комнату, — нетронутая пожаром, она парила над опаленным Фортом. Но запах гари был и здесь, пепел был здесь.

Горячий пепел был в моих руках, огнем и болью впивался в кровь, и я пел.

Даже в воспоминаниях я не мог сейчас вернуться к учителю, не мог вернуться в Рощу. Не мог зачерпнуть силу из неба, не мог дотянуться до земли. Только один источник был здесь, сиял в самом сердце моей жизни, в глубине моей песни.

Я пел, отдавал свое дыхание и силу, моя песня изменялась на выдохе, меняла то, к чему прикасалась, лишала огонь дыма, превращала боль в вышину, делала туман прозрачным, обращала угли в ослепительный свет. Белый и ясный, он горел все ярче, поднимал меня все выше, моя песня кровоточила. Страдание становилось восторгом, и этот восторг был нестерпимым, — и моя душа не выдержала, швырнула меня в темноту, в глубину забытья.

Я падал и слышал песню.

Я на крыше. Подо мной Атанг, надо мной небо, но мир изменчив. Я поднимаю голову и вижу солнце, раскаленное и белое. Я смотрю на него, и Атанг подо мной тает, превращается в черные скалы, расщелины и горные тропы. Я опускаю взгляд и снова вижу мозаику светлых крыш, — но небо темнеет, тучи мчатся, обгоняя друг друга, ветер все сильней.