Преисподняя

Встречаться у Ани удавалось редко, дом был полон людей. Обычно она везла его к подруге, у которой была свободна квартира, но чаще они мчались за город и устраивались в машине или на открытом воздухе — в поле, на лугу, на опушке леса; повалив его на спину и оседлав, Аня изображала счастливую наездницу, которая на глазах у всего света самозабвенно скачет вдаль.

Его постоянно жгло нетерпение, распаляло ожидание встречи, и если, позвонив, он не заставал Аню дома, то не знал, куда себя деть, томился, ждал, нетерпеливо названивал, слонялся, мрачнел и как будто заболевал. Его одолевали сомнения, травили едко, когда он думал о том, что для нее это всего лишь приключение, в которое она окунулась без оглядки, перед тем как уехать: укатит, и воспоминания растают вскоре, как свет на исходе дня.

Он имел основания для сомнений, слишком разным было у них все до сих пор — среда, возможности, условия существования, вся жизнь, наконец. Она знала языки и читала книги, о которых он понятия не имел, и она была сведуща во многом, о чем он знал лишь понаслышке или вовсе не знал, ее изо дня в день окружали люди, с которыми он не мог знаться по той простой причине, что у каждого из нас свои пути-дороги.

Иногда Аня везла его к своим друзьям. Большинство из них были образованными состоятельными людьми, радушными, хлебосольными и гостеприимными, однако Ключников чувствовал себя у них неуютно.

Что он мог сказать им — он, который слыхом не слыхивал малой доли того, о чем они говорили? Он видел, что Ане интересно с ними, ее занимали их мысли, суждения, веселили их шутки, она была в своем кругу и чувствовала себя там непринужденно и легко, как рыба в воде, тогда как он ощущал себя чужаком. Впрочем, он и был чужаком. И чем дальше, тем сильнее зрела и копилась в нем неприязнь.

По правде сказать, они не помышляли обидеть кого-то. Разговоры и споры, которые они вели, поглощали их целиком, но Ключникову нередко мнились скрытая насмешка или подвох, он долго потом испытывал досаду, будто опростоволосился или угодил в конфуз. Их разговоры, шутки, споры, застолья, посиделки, даже их богатые библиотеки вызывали у него злость.

Разумеется, он не мог вступить с ними в спор, а тем более что-нибудь доказать или опровергнуть, и потому его подмывало грохнуть кулаком по столу, чтобы заткнуть им рты. Не говоря уже о том, что он изревновался весь, что было не мудрено: кому по нраву, если женщина с тобой лишь телом, а душой на стороне?

Ключников долго терпел, но не выдержал, упрекнул ее, обуреваемый досадой, Аня удивилась, глаза ее округлились.

— Ты ревнуешь?! — она смотрела на него с веселым недоумением, как бы не в силах уразуметь, чего он хочет.

Аня была своенравна и быстра на язык и не задумывалась, что ответить и как поступить; она не выносила малейших посягательств на свою свободу и тотчас давала отповедь, нередко с перехлестом, чтобы не повадно было; язык у нее был, как бритва, за словом в карман она никогда не лезла.

Это было необъяснимо. Где, когда эта молодая женщина приобрела свободу, не свойственную большинству людей, кто наделил ее такой независимостью и как жила она, неподвластная никому, как уживалась с нашим кромешным существованием?

Спустя время Ключников понял, что привязан к ней. Это было похоже на серьезную болезнь: лекарства бессильны — ни избавиться, ни излечиться. Чем дальше, тем сильнее она привязывала его к себе, он удрученно думал о том, какую власть она взяла над ним. Случилось это само собой, Аня не прилагала никаких усилий, иногда он испытывал к ней ненависть за свой плен, но поднять бунт, освободиться не мог и не хотел.

Между тем приближался день ее отъезда. Ключников не хотел об этом думать. Он знал, что отъезд неизбежен, но стоило представить, что ее нет, как становилось не по себе, жизнь мнилась пустой и тусклой, почти бессмысленной — представишь, свихнуться впору.

В общежитии Ключников появлялся редко. С Буровым они не встречались, лишь однажды Ключников столкнулся с ним в коридоре. Сосед вперил жгучий пристальный взгляд, в котором светилось невысказанное тайное знание.

— Тут тебе Галя звонила, — сообщил он хмуро, с обидой и внятным укором.

Ключников кивнул — понял, мол, и прошел мимо. Он копался в шкафу, когда на пороге возник Буров.

— Думаешь, я не знаю? — прищурился он, глядя в упор неукротимо горящими глазами. — Мы все знаем.

— Что? — вяло поинтересовался Ключников, озабоченно роясь в вещах.

— Все! — в голосе соседа прорезался торжественный металл. — От нас не скроешь! Не выйдет! Нам все известно!

— Слушай, не темни… — поморщился Ключников. — Говори толком или заткнись. Я спешу.

— К еврейке?! — с огнем в глазах и прокурорской медью в голосе натянулся, как струна, Буров.

— Вот оно что… — понимающе кивнул Ключников. — Тебе-то что?

— Мне?! Мне?! — выкрикнул Буров и задрожал мелко, затрясся. — Своих предаешь?! Ради жидовки?! Невесте изменил! Товарищей забыл?! Организацию бросил! — глаза его пылали неукротимо, он дрожал весь от возбуждения, голос звенел и бился, как огонь на ветру, в паузах он подвывал, словно заклинал кого-то.