Преисподняя

Бирс стремительно выскочил из машины, поймал в захват руку, которая держала Хартмана и, нагнувшись, бросил нападавшего через спину. Работая руками и ногами, он устроил им мельницу, после которой двое улеглись на землю, а третий скрючился и не мог разогнуться; остальные уставились на Бирса с уважением. Сержант между тем выхватил из кобуры пистолет и навел на компанию.

— Эй, парень, где ты научился так драться? — миролюбиво поинтересовался один из драчунов.

— В России, — ответил Бирс. — А еще я воевал в Афганистане.

Они явно не поверили и уставились на него, тараща глаза, Бирс обратил внимание, какие у них яркие и огромные белки.

— Он русский, — объяснил сержант, пряча пистолет. — Настоящий. Из Москвы.

— Действительно? — недоверчиво глянул собеседник, а второй тут же предложил зайти в соседний бар, он еще никогда не пил с русским.

— Нам некогда, джентльмены, мы с сержантом патрулируем по городу, приветливо объяснил им Бирс.

— Он мне помогает, — добавил Майкл. — У нас обмен опытом.

Черные парни понимающе покивали, их белозубые улыбки сверкнули в калифорнийской ночи, как яркие вспышки.

— Благодарю вас, — сдержанно сказал Хартман Бирсу. — Я хочу забрать Джуди. Это не женское дело.

— Да, конечно. — Бирс показал на полицейскую машину, в которой, оцепенев от страха, сидела в полумраке Джуди. — Прошу вас.

Он намеренно не стал подходить, чтобы они могли объясниться. Джуди отказывалась, Хартман настаивал, а потом сел в свою машину и раздраженно захлопнул дверцу; издали было заметно, что его разбирает злость.

Хартман круто развернулся и помчался назад. Бирсу казалось, что даже улетающие в темноту красные стоп-сигналы машины выражают досаду. Он постоял, глядя вслед, и открыл дверцу полицейской машины, сел на переднее сиденье. Неожиданно сзади его шею оплели руки Джуди.

— О Тони, я горжусь тобой! — воскликнула она, сияя.

— Тебя опасно выпускать, ты нам всех клиентов разгонишь, — садясь за руль, проворчал сержант. — Без работы останемся.

Они покатили дальше, и, как настоящий полицейский патруль, объезжали территорию Уилширского дивизиона.

…Першин установил наблюдение за всеми подземными ходами, но понять что-либо не мог: люди продолжали исчезать. По ночам то в одном, то в другом районе Москвы пропадали люди, рассказы убитых горем домочадцев сводились к набегу бледных, беловолосых, низкорослых людей в старых комбинезонах, каких давно уже, с послевоенных лет никто не носил. По описаниям выходило, что это те же альбиносы. Они проникали под землей в любое место Москвы, в любой дом и похищали людей; никто не знал, откуда они появляются, куда исчезают, где скрываются, куда уводят свои жертвы.

Отряд не раз перехватывал их — группы и одиночек, однако взять живым никого не удалось: зная подземелья, как свой дом, альбиносы исчезали тотчас, а те, кому не удавалось оторваться, отчаянно сопротивлялись и в безвыходном положении, загнанные в тупик и обложенные со всех сторон, кончали жизнь самоубийством.

Раненый между тем выздоравливал — креп день ото дня, но молчал. Уговорить его было невозможно, полученный им приказ застил все здравые доводы, как плотная штора свет.

Альбиносу дали особые препараты, человек под их действием рассказывал все, что знал. То, что Першин услышал, ввергло его в растерянность, хорошо, что заранее вели съемку, не будь кассет, не поверил бы.

15

Когда он приехал, Аня сразу поняла: что-то стряслось. Ключников без утайки рассказал ей о Бурове, она внимательно выслушала, не перебивая. Он ждал от нее каких-то суждений, но она промолчала, лишь обмолвилась кратко:

— Сам решай.

— Что?

— Как тебе быть.

Больше они на эту тему не говорили. Аня была спокойна, ни тени насмешки или привычной иронии.

Ни разу еще, с тех пор, как они сошлись, не говорили они о своих племенах, он о русских, она о евреях — не было нужды. В часы свиданий ни ей, ни ему в голову не приходило вспоминать, кто из них какой национальности, как не приходит это в голову тем, кто под огнем сидит в одном окопе или бок о бок идет в атаку: в любви, как в бою, национальность роли не играет.

С самого начала Ключников с отчетливой ясностью понял, что говорить об этом нельзя, если он не хочет ее потерять: то был заповедник, запретная зона, нечто вроде минного поля, куда не стоит вступать — одно неосторожное движение и тебя разнесет на куски, даже пуговиц не останется. И по естественному в природе инстинкту самосохранения Ключников уразумел, что нельзя вторгаться на заповедную территорию.

Вскоре он заметил в ней какие-то перемены — горечь в лице, печаль, заплаканные глаза; что-то происходило в ее жизни, чего он не знал: спросить не решился, а она не сказала.

Спустя несколько дней, когда они на машине ехали в гости, Аня притормозила на красный свет у перекрестка и обронила как бы невзначай.

— Если ты хочешь, можешь переехать ко мне.

— Как? — не понял Ключников и повернулся к ней с невысказанным вопросом в лице.

— Ты можешь теперь жить у меня, — ответила она, глядя на дорогу перед собой.

— А твоя семья? — Ключников непонимающе морщил лоб.

— Все уехали.