Прекрасное видение

– Ну, скажем, поза святого, сложение его пальцев, поворот головы… Например, одеяние Иисуса всегда должно быть вишневым, в покрове Богородицы использовались только синие и те же вишневые тона. Иконопись, в отличие от живописи, не терпит проявления личности художника. Иконописец должен полностью отрешиться от своих желаний, забыть, что он художник, творец, и знать, что он лишь орудие бога. Еще протопоп Аввакум в шестнадцатом веке возмущался «неподобным письмом»: «Пишут Спасов образ – лицо одутловато, уста червонные, руки и мышцы толстые, и весь яко немчин учинен, лишь сабли при бедре не написано. Старые добрые изографы писали не так: лицо, и руки, и все чувства отончали, измождали от поста, труда и всякия скорби. А вы ныне подобие их изменили, пишете таковых же, каковы сами». Вот… Конечно, великие мастера не могли полностью подавить свою индивидуальность. Скажем, Феофан Грек. – Миша быстро пролистал свою книгу и ткнул перепачканным краской пальцем в мрачно глядящего на него Спаса. – Вот, пожалуйста! Стиль можно узнать из тысячи! Очень темные, насыщенные тона, преобладание темно-вишневого, коричневого, резкие белые мазки. Заметьте, фигура господа всегда крупнее всех остальных фигур, лик его грозен, суров. Феофан Грек был выдающимся новгородским мастером, можно сказать, законодателем иконописи всего четырнадцатого века. У него учились Андрей Рублев, Даниил Черный…

Миша говорил увлеченно и быстро, размахивая руками перед носом насупленного Беса. Его черные волосы взъерошились, в глазах засветилась сумасшедшинка. Он обежал стол, чуть не уронив свой мольберт, стащил с полки еще одну книгу и раскрыл ее перед нами:

– А вот, пожалуйста, иконы новгородской школы пятнадцатого века – яркие, насыщенные краски, преобладает киноварь. Вот это – псковская школа… По сравнению с Новгородом здесь более глухие тона, часто попадается зеленый цвет, но зато они не выглядят такими пестрыми. А Дионисий?! Его иконы просто драгоценны. Смотрите сами! Теряя в яркости, они приобретают свечение, краски кажутся прозрачными. Это полный разрыв с византийской школой, окончательная победа самобытности русской иконы! – В это время Миша заметил выражение лица Яшки, стушевался и закончил уже без эмоций: – Все это пропадает в более позднее время, шестнадцатый-семнадцатый века. Побеждают темные тона, сходящие в черноту.

Яшка ошалело посмотрел на меня. Принял сосредоточенный вид, потер кулаком лоб и медленно выговорил:

– Ну-ка, сядь, не мелькай… По-твоему, выходит, что Вандкина икона – неправильная?

– Я этого не говорил! Но если допустить, что икона в самом деле древнейшая, двенадцатого-тринадцатого веков, значит, придется признать существование какого-то неизвестного современной науке мастера, который писал иконы с нарушением всех утвержденных канонов, придавая своим ликам черты реальных лиц. Если это так – немудрено, что сейчас он никому не известен. «Неподобное письмо» могло быть признано дьявольским попущением и уничтожено.

– Кем?!

– Церковниками, священниками. Наконец, просто верующими. Времена были суровые, вряд ли и мастер остался в живых. – Миша сел за стол, обеими руками пригладил волосы. – Но я все же не думаю… Это было бы слишком… необычно. Я много раз просил Ванду привезти в монастырь саму икону, но она отказывалась. Ссылалась на то, что прабабушка никогда не позволит…

– А ты как думал?! – рявкнул Яшка. – Чтобы бабка вашей богадельне за спасибо суперикону отдала?

– Спасибо тут ни при чем, – терпеливо объяснил Миша. – Ты понимаешь, сколько может стоить такая икона? Счет пошел бы на миллионы долларов.

– На сколько?! – поперхнулся Яшка.

Я была изумлена не меньше.

– Мишенька… а ты говорил об этом Ванде?

– Да… конечно. Но, кажется, ей это было не очень интересно.

– Она никогда не показывала тебе никаких фотографий? – вспомнила я найденную записку. Миша честно наморщил лоб, вспоминая.

– Фотографии? Нет… Кажется, нет. Только наброски.

Я посмотрела на Яшку. Он пожал плечами:

– Ну чего… Значит, завтра едем к бабке. Я так думаю, что…

Что думает Яшка, я не успела узнать. Скрипнула дверь. Миша уронил книгу, неловко вскочил:

– Отец Фотий!

– Си-и-иди, – нараспев произнес низкий мужской голос. В дверь, наклонившись, вошел священник. Мы, растерявшись, остались сидеть.

Отец Фотий был совсем не стар – лет пятидесяти. Высокого роста, с широкими плечами, мощными кистями рук, видных из-под рясы. По черной курчавой бороде бежали редкие серебряные нити, у рта лежала жесткая складка. Острый взгляд черных глаз из-под мохнатых бровей обежал комнату, остановился на нас.

– Мир вам.

– Здравствуйте, – ответила я. Яшка невежливо промолчал. Отец Фотий подошел к реечному мольберту, взглянул на незаконченную работу. Подозвал Мишу к себе, негромко заговорил, показывая на доску. Миша с готовностью кивал. Несколько раз он робко пытался возразить, но бас отца Фотия рокотал уверенно, и Миша смолкал на полуслове. Их разговор длился не более минуты, а затем священник шагнул к выходу. Бес вскочил, и я поняла: разговора с отцом Фотием не избежать. И лучше будет, если его поведу я.

– Отец Фотий!