Прекрасность жизни.

И сейчас там сидели, обняв подмороженную водой небольшую окружность искривившимися по этой причине ногами, две расторопные бабенки. Раскраснелись, подруженьки, на духмяном сибирском морозце! И прически их растрепались, возвращая первозданную красоту пьяным зрелым женским лицам. Мохеровые шарфы поднимали эту красоту до уровня неземной. Они обе как будто бы сошли с картин древних живописцев. Сошли и уселись на параллельное бревно.

Когда подошел Мирзликин, они отдыхали. Они устали. Дышали ровно и твердо. Они дышали и радовались — своей усталости, белому свету, белому снегу, русской зиме, веселию, пьянству.

Они отдыхали, но каждая держала в правой руке по новенькому холщовому мешку. Мешки эти, как понял Мирзликин, были мягкие и гуманные. Мешки были набиты древесной стружкой производства столярной мастерской стадиона «Динамо». Налицо имелась старинная игра под названием «Бой мешков».

— Будя, отдохнули! — крикнули из толпы, жадной до соревнования.

— Давай, давай, чего там примерзли? Состязайся!

— Ну и давай! — крикнула тогда одна из соревнующихся, а вторая молча ударила ее мешком по голове. Но не попала, а промахнулась, а первая зато попала — прямо по голове. А молчаливая вторая была упорная и молча снова ударила. И на этот раз кре-е-пенько!

Потому что кричавшая «Ну, давай!» закачалась, затрясла головой, покачнулась, покачалась да и съехала с бревна прямо в снег, показав публике краешки теплого белья. Ее подняли, отряхнули, дали стакан. Баба выпила.

— Семеновнина взяла! — крикнул маленький мужичонка, одетый для веселья в красную атласную рубаху поверх ватной телогрейки. И запел, и заиграл, щелкая по кнопкам гармошки:

Ай, Семеновна,

Баба русская.

Чего широкое,

А чего узкое.

Семеновна улыбалась гордо. Тогда вместо упавшей на бревно вскарабкался волосатый мужик, шофер необъятных размеров.

— Сразимся! — крикнул он.

Ну и сразился... Опытная Семеновна как хватила его мешком, так он и полетел с бруса к чертовой матери.

— Закусывать лучше надо, Ваня! — резюмировали зрители.

Победил ли кто в конце концов Семеновну или «баба русская» осталась непобежденной до самого финала, я не знаю, потому что этого и Мирзликин не знал.

Дело в том, что он уже стоял и смотрел на вертикальный шест. Шест упирался в стальное небо и тоже был полит, водой. Вода тоже обледенела. Это тоже было соревнование, поскольку наверху, где шест упруго упирался в стальное небо, имелся привязанный к верхушке шеста приз, заключенный тоже в мешок.

— И почему кругом одни мешки? — удивился Мирзликин.

— А что в мешке? — поинтересовался Мирзликин.

Но ему никто не ответил. Все были увлечены собственными разговорами о мешке.

— А что в мешке?

— Там — бутылка «Коньяк» и клетка.

— Какая клетка?

— С решеткой.

— На кой с решеткой?

— Ты лучше спроси, какой коньяк.

— Мне коньяк ни на кой. Мне он на дух не нужен.

— Поднесли б задарма и выпил.

— Конечно бы выпил. А что в мешке?

— Там клетка и бутылка «Коньяк».

— А кто в клетке?

— Как кто в клетке? Петух.

— Жареный, что ли, петух?

— Жареный петух тебя в зад клюет, а там живой петух.

— Врешь!

— Зачем мне врать? Там петух и бутылка «Коньяк».

— Может, там водка, а не коньяк?

— Что ты, Василий? Разве я тебе когда врал, друг-портянка?

— Коньяк?

— Коньяк.

— А почему коньяк?

— Потому что коньяк дорогой.

— А водка, по-твоему, дешевая?

— Водка абсолютно дорогая, а относительно дешевая.

— А коньяк и абсолютно и относительно?

— Во-во. Хочешь — лезь. Все твое будет.

— А я бы залез.

— А ты и залезь.

— Я бы залез, так ведь как? Столб склизкий, я туда не долезу.

— Валенки сыми.

— Все одно не долезу.

— Это точно, что не долезешь. Потому что кто долезет, тот коньяк выпьет, а петуха унесет домой.

— Тогда ты лезь.

— Я тоже не долезу.

— Почему?

— Тут ум и грамота нужны. А я грамоте слабо обучен.

— Кто ж долезет?

— Так вон они щас и лезут, но они все равно не долезут.

— Глупые люди! Тут ум и грамота нужны. Эх, кабы кошки монтерские...

— Э-э, нет. Кошки противуречат правилам.

— Тоже верно.

— Так а как же, ребята, они эту хреновину туда прицепили? Кто лазил.

— Никто. Это — недостигаемая вышина.

— Почему?

— Потому что.

— Как же они достигли?

— А никак. Блочок, трос, по канатику подняли.

— Обманывают народ.

— Тебя обманешь! Ты на свою харю в зеркало посмотри.

— Это ты совершенно справедливо, Федор, говоришь. Со-вер-шенно справедливо...

«Кошки? Нет... Кошки противуречат. А как же тогда? Ведь кто-то должен долезть, должен доказать, должен покорить это стальное небо? Я ль не умен, я ль не грамотен, я ль не закален? И если не я, то кто же? Неужели эти выпившие лица? Эти дряблые мускулы? О-о-о, нет! Я докажу! Я вознесусь в наше стальное небо!..»

И не поломанная еще голова Мирзликина заработала. Парень думал, сопоставлял, изучал опыт добровольцев. Добровольцы шлепались. Добровольцы карабкались по обледенелому шесту. Товарищи толкали их снизу в теплые пятки. Доброволец повисит немного, как лапша, и шмякнется вниз.

«Если кошки противуречат, то есть ведь, что не противуречит? Ведь не может быть, чтобы не было ничего?»

И внезапно — озарило. Озарение... Простота, близкая к прекрасности...