Прекрасность жизни.

Однажды, ближе к сумеркам, некая красивая, молодая, здоровая девушка была ведома по Центральной улице нашего города К. высоким, сильным, молодым мужчиной нужной осанки и в малодоступных вальяжных одеждах. Это была известная всему городу парочка: молодой, но крайне опытный зубной врач Нелли Попсуй-Шапко и тридцатишестилетний начальник крупного строительного треста товарищ Кокоулин. Пар вырывался изо рта. Шли под ручку. Счастливые, красивые, живые... Смеялись... Ну просто так, смеялись да и смеялись. Просто — от обилия жизни, от молодости, здоровья, счастья, красоты.

Их роман определился в прозаическом кабинете стоматологии, где Кокоулину был с блеском удален единственный на всю его сверкающую челюсть сгнивший зуб. А потом нашлись и другие общие интересы. Нелли и Кокоулин даже сильно удивлялись вначале, что как это они до сих пор не только не встретились, но и совсем не подозревали о существовании друг друга в городе, где все, кому нужно, друг друга знают. Все и вся.

Ну, Кокоулин-то, положим, тут немного лукавил. Да и как бы это он смог не слышать о взбалмошной, красивой и эксцентричной дочери философского профессора Попсуй-Шапко, когда на протяжении всех лет вхождения ее в зрелость самые различные о ее персоне слагались в городе слухи, очень соблазнительные для мужских ушей.

Первая и самая звонкая история была, это когда она, в то время 17-летняя невинная девочка, вдруг бурно сошлась с тоже известным всему городу графоманом, сорокалетним, велеречивым Александром Николаевичем Клещевым, бывшим журналистом. И поселилась у него, в маленькой комнате обширного барака на улице Достоевского, в блатном районе на берегу грязной и вонючей речонки Качи.

Клещев этот, будучи провинциальным гением, был, по рассказам, к ней снисходителен, а сам все писал какой-то совершенно непечатабельный и стыдно выслушиваемый нецензурный роман в стихах о всемирной канализации и всеобщем разложении. Он ее даже, наверное, и мучил, потому что вскоре их отношения были совершенно прерваны. Рассказывали, что лично сам профессор вмешался и поставил перед любовниками условие: либо Клещев с его помощью будет иметь очень плохую жизнь, поскольку криминально нигде не служит, являясь фактическим тунеядцем, либо дочка найдет в себе ум, чтобы прекратить эту позорную для философии, города и лично профессора связь. Ну и правда ли это, неправда, но вскоре Нелли уже вновь жила в обширной родительской квартире на Свободном проспекте, где и осуществляла периодически различные неприятные чудеса.

Фигурировали в слухах — и пьяный квартирный дебош во время отсутствия дорогих родителей, круизирующих вокруг Европы, и гулянки с длинноволосыми сопляками из вокально-инструментального ансамбля «Аскеты»: омерзительная музыка в два часа ночи, битье хрустальной посуды, а то вдруг какой-то адресат слал из Гурзуфа телеграмму: «Нелька! Я тебя безбожно люблю. Вышли сто. Нету выехать», о чем откровенный профессор с возмущением рассказывал своим коллегам, а те с ужасом делились полученным в кругу семьи и т. д.

И т. д. Вот какие ползли по городу слухи, то затухая, то разгораясь. Вот так обстояли дела с Нелли Попсуй-Шапко, но Кокоулин таких дел не боялся, потому что был он человек тридцатишестилетний, холостой, тертый и очень на это надеялся.

Да что там надеялся! Он и не надеялся даже, а просто-напросто был совершенно уверен в своих силах. Его, как бы это поточнее сказать, его даже как-то бодрил, подзадоривал этот рой слухов, вьющихся над прелестной головкой избранницы. Он знал себя. Он знал, какое изумление в городе вызовет их предстоящий брак и дальнейшая счастливая семейная жизнь. «Кто бы мог подумать,— будут говорить в городе,— что из этой особы смогла выйти такая хорошая жена».— «Да уж, сошлись два сапога пара,— будут говорить в городе.— Этот скакал-скакал, менял-менял, а ведь тоже — смотрите-ка вот, остепенился-таки. Работник-то он блестящий, можно сказать, и как организатор, и как специалист, с людьми умеет работать, а ведь тоже доходило, что чуть из партии не вытурили, на волоске удержался, да и то — сверху помогли...»

Так что роман их рос, креп, мужал и явно клонился в сторону законного брака. Кокоулин сам про себя решил, что этим дело и кончится. А как он когда решал, так всегда и получалось.. Он решил, он смирился с предстоящим браком, и это его ничуть не огорчало: все-таки тридцать шесть уже, и она конечно же хороша, холостяцкая жизнь в благоустроенной квартире, но все-таки — и тридцать шесть уже, и в печень постукивает, и черт его знает — может, оно и лучше как-то звучит: «Кокоулин с супругой»? А то, что слухи, дела — ну тут, повторяю, совершенно спокоен был Кокоулин. Он знал себя, строитель! Он умел строить, ломать, формировать, направлять. Он знал все!