Прекрасны лица спящих

- Сартр считал: ад - это мы сами, а старец афонский отец Силуан: "Держи ум во аде и не отчаивайся!" Вы понимаете? - Они стояли в полушаге и смотрели друг на друга. - Сознавать, видеть собственный "ад" несоответствия, но...

Да-да, припомнилось Чупахину, не потому, что сошлись тучи, сверкает молния, а для того тучи сходятся, чтобы молния сверкнула.

- Но все равно "все будет хорошо"! - подхватил он с невольной иронией.

- Будет! - подтвердила она совершенно всерьез. - В окончательном конце концов. - И, повертев пальцами потухший окурок, не целясь, отправила в мусорную коробку в углу.

- Человеческая история во все времена была ужасна, Константин Тимофеич, из века в век. И все это для того, чтобы, - она слегка улыбнулась, научиться любить!

Чупахин аж присвистнул, пораженный.

- Вы... про реинкарнацию? - стукнула в нем догадка.

Она опять была к нему в профиль, смотрела в окно. "Так-так, лихорадочно соображал Чупахин, - не пролез в игольное ушко, не научился, приходи еще разок, еще пробуй. Опять не понял, снова приходи..."

- Это вы про Колю? - спросил он ее. - Утешаете так меня?

- Состраданье божественно! - сказала она, все не оборачиваясь к нему. Это любовь и есть. Но вы же видите... До топора дело доходит, до возвращенья билета...

Говорила, а неправдоподобный женский ее голос отдавался в Чупахине, как во всех по земле (по слову поэта) потухших вулканах и арктических гротах.

- А вы не боитесь: своеволие, ревность не по разуму... Ведь это... дерзость!

В одной из комнат-гриден хлопнула дверь. Кто-то, члекая каблуками, прошел позади коридором в туалет.

Да, согласилась она. Ей и самой бывает не по себе от подобных "догадок". Но ведь это частное, личное ее предположение... Ну, не ее то есть, без нее обошлись, но это душе ее не претит. И к тому ж она ведь женщина, у нее и гемоглобина поменьше, ей и ошибиться не большой грех. Кому от ее мнения хуже? Никому!

Чупахин про гемоглобин возразил. Как известно, у собак суки умнее кобелей, сказал он галантно. Да и пословица: бабий ум лучше всяких дум!

Она засмеялась. Смех у нее был октавою выше речи. Какой-то был колокольчиковый, звенящий, мелодичный.

"А как же самоубийцы... они тоже..." - начал было формулироваться у Чупахина терзавший давно вопрос, но отчего-то недовозник, растворился сам собою на подступах.

- Sunt lacrimае rerum, - пробормотала она на непонятной Чупахину латыни, - et mentem mortolia tangunt.1 И как-то слишком порой сильно, Константин Тимофеевич!

"Д е с я т а я б р и г а д а, н а в ы з о в! - раздалось и покатилось с раскатами по коридору. - Д е с я т а я! И к о н н и к о в а, Ч у п а х и н... Н а в ы з о в!.."

И, получилось, разговор в холле закончился. Так для Чупахина и осталась секретом услышанная латинская фраза.

* * *

Дела их не допускают их обратиться:

Господа они не познали...

Охватив округло-молочной рукою белобрысого подростка лет пятнадцати, она, эта женщина, сидит на краю разложенной двухспальной тахты и раскачивается с ним вместе из стороны в сторону. Круглое ее с мелкими чертами личико выражает мольбу и муку.

- Не отнимайте у меня моих детей! - плачет, захлебывается она бегущими по щекам слезами. - Не отнимайте у меня моих детей!

Босая, очень полная, в холщовой ночной рубашке, с подплывающим синевой глазом, со сгустком крови на расквашенной верхней губе.

Дети - это мальчик, которого она обнимает за плечи, с тупым терпением покоряющийся ее воле, и дочь - тоже круглолицая, пышная молодая дама, которая отзывает "докторов" в сторонку для конфиденциального сообщения.

Неделю назад была статья в газете об убийстве и изнасиловании тринадцатилетней девочки. Не читали они? - Вопрос задается собранно, деловито и, как ни некстати это сейчас, не без некоторой доли гордости. Так вот, убитая - племянница плачущей толстухи, а сегодня здесь, вот в этой квартире, справлялись по ней поминки.

Вчера, продолжает дама, милиция, "ничего умнее не придумав", арестовала ее мужа, зятя женщины, поскольку накануне он заезжал по делу в дом погибшей девочки.

- А ее муж, - мотает она подбородком в направлении тахты, - отец мой, второй месяц, я извиняюсь, пьет. Запой у него, видишь... Чтоб ему поменьше досталось, мамка возьми и выпей из бутылки на столе... А раньше водки не пила никогда. Ни грамма!

Ну и... Оскорбленный до глубины сердца муж вмазал в таком случае супруге за инициативу и, бахнув дверью, ушел квасить к верным товарищам.

А с "мамкою" по его уходе началось э т о. Она заплакала, затряслась и с тех пор без остановки умоляет не отнимать у нее ее детей. "А кто их отнимает-то?" - пожимает пухлыми плечами дочь.

И это всё из-за Насти, высказывает она догадку, из-за племянницы. Вломились, изнасиловали, задушили веревкой, а потом еще зачем-то горло перерезали... А мамка любила ее очень, Настю-то. Она всех любит, как эта... как ненормальная!

Отслушав, Л. В. усаживается к лопочущей мольбы толстухе, садится по другую сторону от мальчика, обнимает за полуголое плечо и просит санитара Чупахина сделать больной "...ниум".