Прекрасны лица спящих

Когда пришла пора выбирать профессию, она, поколебавшись меж ветеринарией, психологией и медициной, выбрала все-таки последнюю. Ей нравилось стоическое смиренье коровы, безмолвие лошади и самоотверженье собаки, но их зависимость, отраженная их мука напрямую - к причине - вели к хозяину-человеку, к его тайне, к его, быть может, ненапрасной, безумной на что-то надежде...

Денди-интеллектулы, устроившие свою жизнь между пятью "за" и пятью "против" пресловутыми кантовыми доказательствами и столь многому научившиеся в отрочестве, семнадцатилетней увиделись ей вдруг легонькими заигравшимися в бисер белоручками, обреченными на писанье предисловий и послесловий к чужим "открывающим истину" трудам, на гедонические в сути женитьбы-разженитьбы, прогрессирующее - с алкоголем или без - ожирение и невнятную, не итожащую ничего смерть.

По прошествии лет она, разумеется, горько раскаялась в ювенальном своем ригоризме, но в ту пору, по совпаденью, подстригся в монахи один, лучший из них, любимейший ученик отца, а ей, Любе, до восторга восхищенной его п о с т у п-к о м, все - включая себя, - не способные к нему, показались просто "хороняками" и "выживалами", чем-то вроде сорванной либо полусорванной с резьбы гайки...

Отзубрив-отдолдонив два курса в питерском медине самое тяжкое, на третьем она устроилась дежурить санитаркой, а потом медсестрой в плановую хирургию и сама мало-помалу заболела, заразилась столь льстящей сердцу человека идеей служения. Читала "Письма из Ламберена", "Записки врача", любимые свои "Очерки гнойной хирургии".

Плакала, рвалась...

Получив диплом, возвратилась домой и, воспользовавшись протекцией отцовского фронтового друга, устроилась интерном, а затем вольнонаемной в госпиталь дислоцированного в их городе энского военного округа.

Жила пока что, числилась живущей, у мамы с папой, а день-деньской и ночь-ночьскую пропадала в госпитале, в экстренной хирургии. Это и было счастливое ее время - полное, самозабвенное, не стыдное... Полторы ставки, восемь-девять ночных дежурств и, по ее же просьбе, едва ль не через ночь присылали машину ассистировать на операциях. Не напоминай ей при удобном случае мать про "непростую женскую долю", она, глядишь, и замуж позабыла бы выйти сгоряча в трудовом энтузиазме... Не уловила звука, сигнала трубы, когда раздался он с операционного стола из уст вертолетного аса Василия Иконникова... Когда под местной анестезией "выводила в рану" Васину слепую кишку с аппендиксом.

- Ух ты-ы! - хохотнул по-мужски Вася, бледнея от боли и напрягая без того железный живот. - Больно, Любовь Владимировна! Сердце мое болит... - и в присутствии операционной сестры и санитарки это сердце ей, Любе, и предложил.

Он был деревенский, ее Вася, деревенский еще по-старому: застенчивый, прямодушный и безнатужно радостный от природы. От здоровья души. Согласись Люба, он не хуже Чкалова пролетел бы на своем МИ-8 не только что под мостом, под дворовою аркой родительского дома...

- Да ты чо? - трогал ее плечо, улыбаясь, когда Люба возмущалась очередным каким-нибудь "идиотизмом" вокруг. - Ты чего-о, Любынька?!

Он усаживал ее на прохладное крутое плечо и, как когда-то девочкой отец, фыркая и рогоча, таскал по кутухам-заворотам их военгородской панельной квартиренки.

Изменилось же все, когда три эскадрильи вертолетно-десантного полка, где служил верный присяге Вася, проучаствовали подряд в двух спецоперациях в горячих точках.

За выполнение задания он получил орден, но душою как-то разом погас и длинно, по-невеселому замолчал. Думу задумал. Нет, горькую не запил, всепостигшей дебильской усмешечки не запустил в усы, а, как заподозрилось позже Любе, силою одной неподкупной мужской воли решил доискаться тверди во всеобще безвинно-виновном социумном киселе... Самый молодой в полку комэск, майор без пяти минуток и легкий, любимый почти всеми человек, он в одночасье засторонился рыбалок, добычливых кабаньих охот и иерархически выдержанных офицерских застолий, а внеслужебное время всё чаще, а потом и всё, проводил в публичной и университетской библиотеках. По дому теперь там и сям валялись заложенные карандашами брошюрки. О комплексе власти, коллективном бессознательном, коррупции сознания... О времени и бытии. "И не будучи в силах сделать справедливость сильной, - читала Люба отчеркнутое, - люди стали называть силу справедливою..." И прочее.