Прекрасные господа из Буа-Доре

Эта музыка, которая раньше могла настраивать его на спокойствие, в котором он нуждался, вызывала на сей раз у д’Альвимара лихорадочное возбуждение.

Он решительно возненавидел Люсилио. Он знал его имя, вырвавшееся при нем у маркиза, и после этого разоблачения господин Пулен, который был весьма в курсе современных ересей, догадался почти с уверенностью, что Жовлен было вольным толкованием Джовеллино. Обстоятельство, при которых он стал калекой, укрепляли его в этом подозрении, и он уже заботился о способе убедиться в этом и вызвать на него какое-нибудь новое гонение.

Д’Альвимар охотно бы ему в этом посодействовал, если бы не был вынужден некоторое время держаться в стороне, и бедный философ был ему все более антипатичен. Его прекрасная музыка, которой он был очарован в первый день, казалась ему теперь нестерпимой бравадой.

После ужина маркиз предложил ему партию в шахматы в будуаре своей гостиной.

– С большой охотой, – ответил он, – но при условии, что там не будет музыки. Я не могу играть при этом отвлечении.

– И я тоже, разумеется, – сказал маркиз. – Уберите ваш сладкоголосый инструмент в футляр, мой славный мэтр Жовлен, и идите смотреть спокойную битву. Я знаю, что вы принимаете участие в хорошо разыгранной партии.

Они прошли в будуар и нашли там великолепную шахматную доску из хрусталя, вмонтированную в золото, превосходные кресла и много зажженных свечей.

Д’Альвимар еще не был в этой маленькой комнате, одной из самых роскошных в большом доме, он бросил рассеянный и быстрый взгляд на безделушки, которыми она была заполнена, затем уселся, и игра началась.

Глава двадцать седьмая

Маркиз, очень спокойный и учтивый, казался полностью поглощенным игрой.

Стоя позади него, Люсилио мог наблюдать малейшее движение, малейшее изменение выражения лица испанца, хорошо освещенного свечами.

Д’Альвимар играл довольно находчиво и решительно.

Буа-Доре, более медлительный, долго раздумывал над следующим ходом, в это время испанец нетерпеливо рассматривал окружающие предметы. Его взгляд, естественно, неоднократно возвращался к этажерке, располагавшейся слева от него и совсем рядом с ним около стены. Мало-помалу предмет, более всего рассматриваемый среди безделушек, размещенных на этой маленькой этажерке, привлек и сосредоточил на себе его внимание, и Люсилио заметил у него ироническую усмешку и досаду всякий раз, когда его взгляд останавливался на этом предмете.

Это был нож, обнаженный и блестящий, помещенный на черную бархатную подушечку с золотой бахромой и накрытый стеклянным колпаком.

– Что это? – спросил наконец маркиз. – Вы мне кажетесь рассеянным! Вы в плену, мессир, и я не хочу очка, поскольку вы так хорошо играли. Что-то вам мешает или беспокоит вас. Вы слишком близко от этой этажерки, хотите, отодвинем от нее стол?

– Нет, – ответил д’Альвимар, – мне очень удобно; но признаюсь, что этот прекрасный предмет меблировки содержит некую вещь, которая меня занимает. Будьте добры ответить мне на один вопрос, если вы не сочтете его бестактным.

– Вы не можете задать вопрос, который был бы таковым, мессир. Спрашивайте, пожалуйста.

– В таком случае я спрашиваю вас, дорогой маркиз, как произошло, что вы имеете здесь, под стеклом, лежащее с победоносным видом на подушечке походное оружие вашего покорного слуги?

– О, вы в этом заблуждаетесь, мой гость! Этот нож попал ко мне не от вас!

– Я знаю, что я вам его не давал, но я знаю, что он был вручен вам, исходя от меня, и это случайность, которую вы, возможно, не знаете. Я понимаю, что всякий дар прекрасной руки кажется вам драгоценным, но я нахожу, что вы очень нечувствительны к бедному гостю, так выставлять напоказ трофей вашей победы перед глазами отвергнутого соперника.

– Ваши слова для меня загадка!

– Ах, если бы мне это померещилось! Позвольте мне поднять это стекло и рассмотреть поближе.

– Смотрите и трогайте, мессир, после чего я вам расскажу, если вы этого пожелаете, почему эта реликвия любви и печали находится здесь среди стольких других вещей, напоминающих прошедшие времена.

Д’Альвимар взял нож, внимательно поглядел на него, потрогал и вдруг положил туда, откуда взял его.

– Я ошибся, – сказал он, – и прошу вас извинить меня. Это вовсе не то, что я думал.

Люсилио, который внимательно наблюдал за ним, показалось, что он видел, как задрожали от страха его изящные ноздри. Но это легкое искажение лица происходило у него по малейшей причине и даже иногда без причины.

Он вернулся к игре.

Но Буа-Доре прервал его.

– Простите меня, – сказал он, – но, кажется, вы узнали этот предмет, и это мой долг расспросить вас: возможно, вы сможете пролить какой-то свет на таинственное происшествие, которое, случившись давно, мучит и волнует меня. Не могли бы вы сказать мне, господин де Виллареаль, знаком ли вам девиз и инициалы, выгравированные на этом клинке? Желаете взглянуть на него еще?

– Это бесполезно, господин маркиз, я не знаю этого предмета, он мне никогда не принадлежал.

– Испытываете ли вы отвращение к себе, утверждая это?

– Отвращение? Почему вы меня об этом спрашиваете, мессир?