Прекрасный дом

Том снял шлем, подставляя лоб свежему ветерку. Его патронташ был полон бинтов и других перевязочных средств; он носил с собой даже баночку с сывороткой против змеиного укуса. В револьвере у него по-прежнему оставался только один патрон — он позаботился об этом. Выбросив все свои патроны, он сохранил один для самозащиты. Он брал с собой перевязочные средства, карболовую мазь и кристаллы марганца, которыми, как он знал, пользуются зулусы, и оставлял их в пещерах, надеясь, что их найдут и они пригодятся раненым. Этот жест — а это был только жест, не больше — убедил его в том, что он должен найти другое, более определенное решение. Он должен выпустить этот последний патрон не в целях самозащиты, а в защиту чего-то более важного: веры в справедливость и право и в знак протеста. Как может он протестовать, когда никто его не слушает и даже не хочет слушать? Он мог бы застрелиться; об этом он тоже думал, но отверг эту мысль не потому, что боялся смерти, а потому, что самоубийство не казалось ему выходом из положения. Он вспомнил молодого инженера из Иоганнесбурга, который вложил дуло дробовика в рот, так что его мозгом обрызгало стену в гостинице. Он думал об этом целыми неделями и в конце концов сказал себе: «Нет, я так не кончу». Если он перешагнет через край обрыва, то полетит прямо, без всяких препятствий, к верхушкам деревьев, а потом — не все ли ему равно, что будет потом? Дикие звери, медлительные муравьи и осыпающаяся земля уничтожат все его следы. Он бросил вниз камешек. Тот упал на скалу, и стук его потревожил толстого розово-серого горного голубя. Птица поднялась над расселиной, хлопая мощными крыльями. Он следил за ее полетом, пока вдруг краем глаза не уловил какое-то движение вблизи от себя, на вершине скалы, откуда он только что спустился. Сердце его дрогнуло, и он обеими руками ухватился за край обрыва, чтобы не упасть. Он обернулся всем телом, и глаза его встретились с глазами зулуса. У зулуса было худое, изможденное лицо, кожа плотно обтягивала выступающие скулы и приобрела какой-то землистый, мертвенный цвет. Человек стоял спиной к скале, на нем была рваная воинская шинель, обрезанная по колено и стянутая ремнем, на котором висела кобура револьвера.

— Том, — сказал он по-английски, — я вижу, ты один.

Том встал и несколько мгновений изумленно смотрел на зулуса.

— Не могу поверить, что это ты. Ты ранен, Коломб?

— Нет, я не ранен.

Том сделал шаг вперед, и зулус положил руку на револьвер.

— Ладно, ладно, — сказал Том, — можешь не беспокоиться.

— Я мог бы застрелить тебя еще там.

Они снова посмотрели друг другу в глаза, и зулус улыбнулся скупой, неприятной улыбкой.

— Почему ты не убил меня?

Коломб не шелохнулся, он все еще был начеку.

— Что ж, я обязан тебе жизнью… — сказал Том, ожидая, что будет дальше.

— Ты спас моего деда.

В горьких его словах слышалось что-то недосказанное, и Том сразу вспомнил два тела, зашитые в одеяла, и горе и плач, охватившие долину.

— Ты был там?

— Да, я там был.

— Тяжелый жребий выпал на твою долю в этой войне. Могу только сказать: я рад, что ты остался жив и что мне удалось повидать тебя.

Том говорил так, словно и он смертельно устал, и его слова о войне ничуть не уязвляли гордости зулуса; поэтому ожесточившееся сердце Коломба вновь согрелось теплом их былой дружбы. Он по-прежнему стоял спиной к скале и смотрел поверх обрыва.

— Ты скажешь, что я сам во всем виноват.

— Нет, теперь я знаю об этом больше.

— Ты предупреждал меня, Том.

— Да, я предупреждал тебя. Но я тебя не виню. В бою важно только одно — кто победит. Я говорил, что вы не можете победить.

— Мы знали это. Теперь нас разбили. Но бои еще впереди.

Он продолжал глядеть вперед. Каждому человеку в побежденной армии приходится делать выводы самому. Он вынужден признать поражение, но это не полное, не окончательное поражение. Иначе он потерял бы право называться человеком. Он стал бы рабом. Это чувство владело сердцем каждого зулуса: мы сражались и будем снова сражаться. И белые подтверждали это своей жестокостью. Они не могут истребить черную расу, но они изо всех сил будут стараться оправдать себя и сделать поражение полным.

— Ты изменился, Том, ты болен. Когда ты прошел мимо меня в лесу, я подумал: вот идет белый, который заблудился и слишком стар, чтобы сражаться в этих лесах. Я вынул револьвер, чтобы убить тебя.

— Я думал о других вещах, — сухо ответил Том.

— Ты проходил совсем близко, я мог дотянуться до тебя рукой. А потом я увидел, кто это идет. Я понял, что сердце твое не жаждет убийства. Том, ты шагал, как старик.

— Почему ты пошел за мной?

Ему было трудно объяснить это, и Том, вытаскивая из карманов сухари и банку мясных консервов, дал ему время приготовить ответ.

— Ешь, — сказал он.

Коломб взял один сухарь и стал его жадно грызть. Он уже давно ничего не ел. Но, покончив с сухарем, он вдруг нахмурился, опустил глаза и отказался взять еще.

— Том, — сказал он, — я видел, как вождь Мехлоказулу вышел из леса и сдался белым солдатам.

— Я знаю. Я пришел туда вскоре после этого.

— Они убивают всех?

— Некоторых взяли в плен.