Прекрасный дом

Полковник Эльтон тотчас выделил бригаду в пять тысяч человек, чтобы прочесать лес. Он приказал им следить за тем, чтобы все держались поближе друг к другу, ибо части несли особенно большие потери, когда люди рассеивались дальше, чем на расстояние, на котором их можно было бы окликнуть. Уиненский полк легкой кавалерии в пешем строю составлял в этой экспедиции правый фланг. Конникам не очень-то улыбалось заменять пехоту, но тем не менее они рвались в бой и не нуждались в поощрении, Том начал понимать, что человекоубийство, как и любая охота, заразительно, как болезнь. Всякое недовольство и обида, казалось, разрастались в сердцах людей, как злокачественная опухоль, и люди, такие добродушные еще шесть месяцев назад, не узнали бы сами себя в эти июньские дни, когда каждый старался превзойти другого числом добытых голов, когда безудержно росла страсть к убийству, поощряемая личным примером командиров. Взвод Тома охватила та же болезнь, но то, что другие совершали без всяких угрызений совести, люди Тома делали тайно, чувствуя себя виноватыми. Том видел это по их поведению. Они были угрюмы и сердились, когда другие солдаты дразнили их «пуританами». Он ждал, что общая недисциплинированность солдат проявится и в их отношении к нему, но этого не случилось. Они по-прежнему беспрекословно повиновались Тому, но скрывали от него свои мысли. Они напоминали отряд корсиканских бандитов, сохраняющих благоговейное уважение к своему священнику. Неужели он и в самом деле был священником, то есть олицетворением высшей совести, к которой они, их дети или внуки должны возвратиться с великим раскаянием? Если так, значит он неудачник — тихий, молчаливый, во что-то верящий, но не способный на решительные действия.

На рассвете того дня, когда Райли отправился за головой Бамбаты, у Тома произошел разговор с сержантом.

— Дональдсон, наши солдаты тоже ведут счет головам убитых мятежников?

— Не думаю, сэр. Насколько мне известно, они этого не делают.

— Почему?

— Они понимают, что вам бы это пришлось не по вкусу.

— Такие чувства делают им честь, черт возьми! И все же некоторые из них расстреливали пленных, а другие стреляли пулями дум-дум.

— Очень немногие. Но даже им не хотелось бы, чтобы вы об этом узнали.

— Ты что-нибудь предпринял в этом отношении? Тебе известно, что Уилер продал в ученичество четырех ребятишек?

— Да. Я пообещал Уилеру рассказать об этом его отцу, и я буду удивлен, если старый кузнец не заклеймит его раскаленным железом. Но это его не слишком обеспокоило; он только просил меня ничего не рассказывать вам.

— Как будто это меня хоть сколько-нибудь интересует!

— Я пытался поговорить с людьми, но они смотрели на меня с яростью, и я чувствовал, что они потом будут просто издеваться надо мной. Они покорно слушаются вас, но со мной считаться не хотят.

— А между тем они с каждым днем ведут себя все хуже и хуже.

— Я бы этого не сказал, сэр. Есть одна вещь, которой они не забудут до конца дней своих, — это то, как вы действовали в бою при Нкунзини. Они сердятся, когда слышат, как всякие Роузбады, Рэнджеры и прочие подонки из Иоганнесбурга и Кейптауна, воевавшие меньше двух недель, хвастаются числом убитых ими мятежников.

— И поэтому не хотят отставать от подонков. Что ж, лучших учителей по части разбоя, чем некоторые добровольцы, им не найти. Я видел их за «работой».

Спустя полчаса колонна отправилась прочесывать лес в ущелье. По сравнению с первыми днями восстания количество правительственных войск и их вооружение значительно возросли. Вьючные мулы с притороченными пулеметами в строгой последовательности перемежались пехотой; полевые орудия, скорострельные пушки, зарядные ящики и санитарные фургоны катились по неровным степным тропам. Сзади быстрым, мелким шагом двигались неутомимые и бесстрастные санитары-индийцы в поношенных, непомерно просторных мундирах.