Прекрасный дом

— Заплатить лоболу[9] у меня не хватит коров, а если я попрошу отдать тебя без выкупа, он будет презирать меня.

— Мой отец не признает лоболы.

— Я знаю, но разве можно переделать человеческое сердце?

— Ведь ты знаешь, у отца долги. Сколько бы он ни работал, он никак не может их выплатить. В нем поддерживают жизнь только для того, чтобы выжимать из него последние соки, и караулят меня, чтобы не упустить выкуп, который за меня дадут. Если ты отдашь отцу своих коров, на следующий же день явятся белые и заберут их. Исайя, возьми меня без выкупа, и мы посмеемся над белыми.

Он взял ее лицо в свои руки и смотрел на белые зубы и сияющие под луной глаза. Вдруг он почувствовал в ее словах что-то обидное и пристально взглянул на нее — не глумится ли она над ним. Она заметила, как задрожали его крепкие, как железо, руки. Улыбка замерла на ее губах, она, задыхаясь, смотрела на него. Ей стало страшно.

— Что случилось, сын Офени? — прошептала она, забывая об его христианском имени.

— Ты не смеешься?

— Мне страшно, когда ты так держишь меня. Не делай мне больно.

Он смягчился и погладил ее по руке.

— Хорошо. Я поговорю с твоим отцом, и мы обвенчаемся в церкви. Я ничего не скажу о лоболе, но в душе и я и он будем знать, что мой скот принадлежит ему.

— У тебя мало веры, Исайя, — улыбнулась она и принялась собирать хворост.

Он провожал ее взглядом, раздумывая о том, как внимательно нужно следить за каждым поворотом, если сворачиваешь на незнакомую тропу.

Коломб застал Мьонго одного; тот затягивал узлы на обвязанной жгутами из волокнистых стеблей охапке хвороста. Он задал вопрос лесорубу с места в карьер. Мьонго выпрямился, лицо его потемнело, он нахмурил лоб и насупил брови.

— Ты быстро действуешь, — сказал он.

— Отец, я спросил ее, и она хочет этого.

— Что ж, тогда пусть так и будет. Ты услышишь, как вожди и старики будут клеветать на нас, верующих. Они скажут, что мы растлители и развращаем собственных дочерей. Я же говорю тебе, что она чиста и невинна, она — девственница. Я говорю это тебе и знаю, что тебе отдала она свою любовь, сын мой. Ты ждешь, что я потребую у тебя коров? Зачем они мне? Принадлежат ли они твоему отцу, тебе или мне, все равно в конце концов они попадут в руки белых. И потом, о лоболе ничего не говорится в евангелии. Ты это понимаешь?

— Понимаю.

— Аи, ты мудрый человек. Святой Павел говорит: «Пусть каждый мужчина имеет жену, а каждая женщина — мужа». Быть по сему.

Они переночевали в лесу под деревьями, и Мьонго разбудил их, когда в небе появились первые отблески ложной зари, отчего вокруг стало еще темнее.

Коломб немного проводил женщин и лесоруба. Впереди босиком, в старой рабочей одежде шагал Мьонго; он связал шнурки своих башмаков и перекинул ношу через плечо. За ним шли Люси и женщина-христианка, неся на голове винтовки — тяжелая ноша, казалось, не стоила особого напряжения их гибким телам и сильным, грациозным шеям. Им придется идти два-три дня; возможно, что какой-нибудь попутный фургон и подвезет их, но недалеко, ибо вязанку хвороста обычно не несут дальше, чем на расстояние в полдня ходьбы. На вершине длинного холма, откуда открывался вид на далекие окрестности Энонского леса, они остановились на отдых. Потом Коломб помог женщинам поднять вязанки и коснулся розовой ладони Люси. Еще долго на дороге слышались певучие слова прощания. В утренней прохладе, когда в ущельях причудливо клубился туман, а на горизонте прорезывался мутный, зловеще красный свет, Коломб почувствовал себя одиноким. У него появилась потребность увидеть своего отца и деда Но-Ингиля; ему хотелось бы повидать и Тома. Теперь его мысли об этом белом были ясны и просты, все подозрения исчезли. Коломб понимал, что его собственные поступки затемнили его рассудок, заставив видеть в Томе шпиона. Что бы он потерял, если бы пошел к нему и сообщил ему, что зулусы выбрали своей невестой смерть? Как затравленный дикий зверь, прижатый к краю пропасти, они не могут больше сделать ни шагу — это означало бы смерть, и им остается только самим броситься на преследователей. То, что происходит, — это примирение со смертью. Люди любят жизнь, им не хочется умирать; они смотрят в глаза своих детей, и их собственные обиды становятся маленькими, как давно пройденный холм.

Коломб почувствовал легкое головокружение и пошел медленнее, наблюдая, как сверкают первые лучи солнца в росистой траве. Он старался ни о чем не думать. Сердцебиение звоном отдавалось в ушах, и казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди. Он страстно желал Люси. Ее отец… Почему Мьонго отдал ее, не потребовав выкупа? Все его объяснения правильны, но за ними скрывается что-то еще. Мьонго несет в себе раскаленное добела пламя, всегда готовое охватить все вокруг. Мьонго — мужчина до мозга костей, непокорный и гордый; он хотел, чтобы все люди и его собственная дочь разделяли его мечту о восстании, мечту, ставшую для него новым Иерусалимом.