Прекрасный дом

Коломб слонялся по поселку Виктория. По вечерам он сидел с мужчинами и курил, не говоря ни слова. Они не спеша беседовали, как будто ожидали, когда упадет звезда или произойдет землетрясение. Верующие толковали о втором пришествии. Тучный, грузный человек в галифе, который проводил много времени у мисс Брокенша и был братом вождя племени, населявшего нижнее течение реки Буффало, рассказывал о Младенце. Он говорил, что ничего нельзя делать до тех пор, пока Динузулу не убьет первого буйвола. Он говорил, что Динузулу прибегнул к помощи самых могущественных колдунов в Басутоленде и наслал на Наталь ливень с градом, после чего вся провинция от океана до гор была покрыта льдом. Он рассказывал еще, что саранча, явившаяся неизвестно откуда и столь же таинственно исчезнувшая, была изгнана только потому, что Младенец подарил десять белых буйволов колдунье Мабелемейд из края буров. Это он с помощью какого-то сильного снадобья заставил колосья злаков лосниться жиром на солнце, напоминая тем самым, что люди должны быть наготове.

Этого человека звали Пеяна. Вид у него был напыщенный, и говорил он хриплым шепотом, от которого у всех со страху останавливалось дыхание. Люди знали, что часть его рассказа — сущая правда; град, исчезновение саранчи, зерно, лоснящееся от жира, — а остальное приходилось принимать на веру. Те, кто не верил ему, боялись сказать об этом. Но Коломб сказал:

— Ты христианин и идешь за дочерью Манчеба (так называли мисс Брокенша).

Пеяна повернулся к нему, и в горле у него заклокотало.

— Это она рассказывала тебе о черном снадобье? — спросил Коломб.

— В доме бога нашего много комнат, — прошептал Пеяна. — Светлые комнаты и темные комнаты. Евангелие и сильные снадобья — все в руках божьих. Но берегитесь творящего зло, который гладко говорит. Сатана — белый.

Люди слушали его, содрогаясь, страшась последствий гнева Пеяны. Коломб встал и пошел сквозь мерцающий мрак к дому Мейм.

Он ничего не делал целую неделю. На рассвете он взбирался на холм, откуда открывался вид на железнодорожные мастерские, и смотрел на дым, поднимавшийся из высоких труб. Он скучал по работе, по шуму в мастерских, по друзьям. Его руки становились мягче и начали шелушиться. По вечерам он пил, но не слабое, кисловатое домашнее пиво, а тайком сваренную шимияну[10], которая валила человека с ног, как удар лошадиного копыта. Однажды ночью после очередной попойки его избили и ограбили, и он лишился всех своих сбережений, за исключением нескольких мелких монет и того фунта, что был отдан Мейм на хранение. Два дня он не выходил из лачуги и не поднимался с одеял между очагом и задней стеной. Мейм сердито поглядывала на него, приходя и уходя, и бормотала какие-то язвительные замечания по его адресу.

Потом он собрал все свои вещи и пошел к ручью. На том большом камне, где он когда-то разговаривал с Мьонго, стирали Мейм и другие женщины, поэтому он прошел дальше и нашел себе другое место. Целый день он стирал, чистил и чинил свои вещи. Одежду и одеяла он разложил на траве для просушки. Он взбил мыльную пену на своих тугих, кудрявых волосах и сидел обнаженный на солнце, оттирая пемзой руки и ноги. Он оглядел себя со всех сторон в осколок зеркала и улыбнулся. После мытья у него было хорошо и легко на сердце. Он тщательно почистил зубы щепоткой оставшегося от костра белого пепла, с удовольствием ощущая на языке его вяжущий привкус.

На обратном пути его все время сопровождал резкий запах мыла, а рубашка и штаны шуршали. Одеяла и пиджак были аккуратно свернуты в узел.

В тот день за вечерней едой Мейм была весела и ласково поглядывала на Коломба. Дети любили его; они ссорились из-за того, кто будет сидеть с ним рядом. Младший, Питер, почти совсем голый трехлетний малыш с тонкими ножками и вздутым животиком, с блаженным видом уселся между ног Коломба. Остальные прижались к нему, а Лозана, протягивая руку к еде, старалась как можно чаще дотронуться до его руки; ей была невыразимо приятна его близость.

Огонь погас, и в лачуге стало совсем темно; лишь отсветы тлеющих углей мерцали на закопченных балках потолка и на журнальных страницах, которыми были оклеены стены лачуги. Кровать Мейм больше не скрипела, а ее дыхание за кисейной занавеской стало коротким и прерывистым. Дети тоже не двигались. Уже засыпая, когда тело его как бы поднялось над циновкой и сделалось невесомым, Коломб вдруг ощутил сбоку странную теплоту. Сразу очнувшись, он зашевелился и снова почувствовал под собой циновку. Он протянул руку. Под его одеялом лежала, прижимаясь к нему упругой грудью, обнаженная Лозана. Стараясь прийти в себя и успокоиться, он почувствовал, как тело девушки охватила дрожь. Он высунул руку из-под одеяла и ощупью нашел свой пояс у изголовья. Вынув оттуда нож, он медленно просунул руку снова под одеяло. Оба не двигались и, казалось, перестали дышать. Прижав пальцем лезвие близ острия, он сделал резкое движение рукой. Кончик ножа вонзился в ее бедро быстрым, коротким уколом.

Разбуженная приглушенным вскриком, Мейм повернулась и села на своей постели.

— Что такое? Это ты, Лозана?