Прекрасный дом

Был полдень, неподвижный воздух опьянял жарким, смолистым запахом кадров и елей. Они ехали в неуклюжей коляске, запряженной двумя мулами: старуха в синем полосатом платье и накрахмаленном чепце, а рядом с ней юноша в желтовато-серой одежде фермера. Это были буры, и Том, еще не видя отчетливо лица женщины, знал, что это Оума де Вет. Сердце его сильно забилось, а во рту пересохло. Уже четыре дня он ничего не получал от тетушки Анны. Она собиралась увезти Линду на неделю к морю, и больше он ничего не знал. Линда не решалась писать. День за днем ездил он в поселок и с письмом в руках задерживался в маленькой комнатке, где помещалось почтовое отделение, прислушиваясь к неровному стуку аппарата Морзе, словно надеялся, что провода наконец передадут ему долгожданное сообщение. У него так и стоял перед глазами маис, зреющий на полях: остроконечные, осыпавшие пыльцу цветы и пурпурно-золотистые кисти побегов, мимо которых он проезжал. Капуста, просо и картофель боролись с душившими их сорняками и осокой на запущенных полях у реки. Затянувшееся лето покрыло степь темно-синими и красными красками, и скот утопал по колено в траве, а шкуры коров были испещрены присосавшимися к ним клещами.

Коляска подъехала ближе, и он вышел навстречу Оуме. Она казалась взволнованной, глаза ее мягко светились на морщинистом лице, затененном чепцом.

— Так вот где ты живешь, дитя мое, — сказала она со вздохом, обнимая его. — Ах, ах, ах! Какой хорошенький домик! Его, кажется, выстроил Дютуа?

Утвердительно кивнув головой, Том повел ее через веранду в дом; там было прохладно. Молодой человек, оказавшийся одним из сыновей Ломбардов, отказался войти. Неуклюжий и упрямый, он сидел на своем месте в коляске и с недовольной гримасой на красивом белом лице заявил, что ему там «вполне удобно». Коляска была нагружена корзинками с провизией, подушками, одеялами и запасной упряжью, как будто Оума пустилась в далекое путешествие. Том знал эту странность за бурами, которые с беспредельным радушием принимали любого гостя, но не могли заставить себя переступить порог английского дома, и он сказал об этом Оуме.

— Вот негодник! — засмеялась она. — Посмотрел бы ты на него, когда он бегает за девушками!

Затем она снова стала серьезной, развязала ленты своего чепца и пригладила редкие пряди седых волос, бросая на него добрые, но тревожные взгляды.

— Том, моя маленькая внучка вернулась домой, — сказала она. — Стоффель привез ее из Грейтауна два дня назад. Дитя мое, мне больно смотреть на нее. Она думает, что погубила свою жизнь и что теперь ей незачем жить. Я ничего не понимаю, Том, дорогой, но я должна была приехать и повидать тебя, даже если это оказалось бы моим последним путешествием.

— Оума, я тоже не понимаю ее. Разрешит ли она мне навестить ее?

— Нет… Но ты хочешь этого?

— Всем сердцем, — ответил он.

— Быть может, тебе просто жаль ее, Том?

— Боже мой, неужели она так думает?

— Она этого боится. Вспомни горе и страдания этой бедной сиротки. Том, она так боится, что даже не вскрывала твоих писем. Нет, послушай, мой дорогой мальчик. Она собирается уехать обратно к своему деду Клаасенсу в Трансвааль и думает, что я отправилась в Уинен, чтобы все устроить. Но я сказала Дирку Ломбарду: «Поезжай в Парадиз», и вот мы здесь, как видишь.

— Если она хочет уехать, Оума…

— Она не хочет. Она страдает, говорю я тебе. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Она ходит как потерянная. И ты один можешь задержать ее здесь. Но только если ты пожелаешь этого всем сердцем, Том, всем сердцем.

— Я хочу этого всем сердцем.

Ему хотелось сказать больше. Ему хотелось сказать ей, что собирается страшная гроза и, когда грянет гром, разразятся неслыханные бедствия. Он сделал нечто такое, чего никогда не поймут ни Линда, ни Оума, — он не донес на Коломба и Люси; а улика, которая у него есть против них, — винтовки, взятые ими у белых, чтобы обратить их против белых же, заперты в шкафу. В кармане у него лежит прошение об отставке из Уиненского полка легкой кавалерии. Каждый день он переписывал его заново, ставил новую дату, но не отсылал. Ожидая в маленькой почтовой конторе известий от Линды, он нащупывал в кармане жесткий конверт, говоря себе: это — моя отставка, мой отъезд из Наталя, это — прощай мои лучшие годы, прощай Линда де Вет. Он думал о своем отце и втайне надеялся, что старик цинично посмеется над всеми условностями и примет его сторону. Но он не чувствовал в этом уверенности, и тревога не покидала его. Только в одной Маргарет О’Нейл он был совершенно уверен. Ему приснился сон, будто на закате солнца он и Маргарет очутились на какой-то равнине, разделенные бесконечным пространством, но тень ее удлинялась до тех пор, пока не коснулась его ног. Он оглядывался в поисках кого-то другого, в то время как ее тень окутывала его, и они очутились вместе в тусклом сиянии неба. Он не мог отправить письмо, не будучи уверен в Линде, и мечтал только о том, чтобы увезти ее из этой страны.

Вдруг он увидел, что Оума в отчаянии ломает руки. Затем он услышал подавленные рыдания и быстро подошел к ней.