Прелести Лиры (сборник)

– Спасибо на добром слове. Тебе очень выгодно мне не верить. А ты машешь языком, как помелом, прячешься за готовые шаблоны, лекала, прописные истины и чадишь кадилом морали, напуская туману. Ты социоцентрист! Скрытый моралист! – внезапно выкрикнул я. – Для тебя личность – пустой звук! Так ты докатишься, если уже не докатился, до корявенькой идеи Бога! Это ты-то, в недавнем прошлом великолепный бабник, сибарит и гедонист! Большой ум!

Я невольно оглянулся, как бы ожидая увидеть за своей спиной на кухне у друга любовно разложенный по всем правилам костёр – пекло для еретиков.

– Ты Бога не трожь, – сказал Александр Доброхотов, бывалый турист и путешественник. – А лучше на себя посмотри: ты же деградируешь, глупец. На тебе действительно какая-то печать, если присмотреться, какая-то отметина. Ты – меченый, я давно это разглядел. Нельзя быть таким воинственным. Неужели тебе просто не жалко Нины? Неужели тебе не стыдно?

– Только сволочь может задавать такие вопросы своему другу, Саша.

– Только сволочь может бросить больную жену, прикрываясь «печатями», Олег Иванович.

– Но ведь у тебя же ребёнок от другой бабы, Саша, дорогой мой Шурави, и не тебе читать мне мораль! – я был взбешён до крайней меры.

– Но я не развожусь со своей женой, заметь, и я не заставлял «другую бабу», как ты выражаешься, рожать от меня.

Мне бы хоть немного этой идиотской уверенности больших умов в собственной непогрешимости. Кажется, я понимаю, в чём биологический смысл интенсивного отмирания клеток мозга: расчищается место вере, и человек может достойно завершать свой жизненный путь. Чем меньше думаешь – тем лучше и чище становишься. Идиот, как известно, до сих пор остаётся единственным положительно прекрасным персонажем в мировой литературе, своим одиночеством и неприкаянностью подозрительно напоминающим Иисуса Христа. Шёл Иса к Мусе. Амен.

– Одиночества печать, Александр Бонифатьевич, – это такая печать, которой от рождения мечены мы все. Думаешь, тебя минует чаша сия?

– Я думаю, что в старости рядом со мной найдётся человек, который поднесёт мне чашу или хотя бы стакан не отравленной воды; а вот ты останешься один, совсем один… Абсолютно один-одинёшенек. Представляешь?

«А нужна ли мне такая старость, когда даже стакан не отравленной воды мне будет не под силу?» – подумал я, но отчего-то не произнёс этой крамолы вслух.

Тем не менее, жизненное пространство вокруг меня, реагируя на ничтожно слабые импульсы (эффект виртуальной бабочки?), напряглось, качнулось и сократилось, по моим ощущениям, сразу на добрых пару галактик. Может, я успел накаркать себе что-нибудь не то?

Всё было плохо, но ведь луну с её колдовским гипнотическим свечением никто не отменял, и я, подчиняясь какой-то вечерней неразумной воле, поехал к своему персидскому другу поэту Ахура. «Луна – моя единственная возлюбленная, которая никогда мне не изменит, потому что никогда не будет моей», – любил повторять он с некоторых пор. Его грустные карие глаза при этом оживали и начинали отливать жёлтоватым блеском, словно в них отражалась луна.

– Одиночества печать? – переспросил Ахура, всегда оживлявшийся к вечеру. Он великолепно владел русским языком, немного хуже, чем персидским, но лучше, чем английским. Стихи в зависимости от настроения он писал то на русском, то на персидском. – Сильный образ. Это выражение нашего великого Омара Хаёма.

И в подтверждение своей мысли он распевно прочитал стихи на древнем персидском наречии.

– Вот видишь? – сказал Ахура. – Он, правда, говорит «клеймо одиночества», открывающее доступ в касту избранных, которых чернь считает отверженными. И носить такое клеймо – большая честь. Это как высший знак отличия. Как царская корона.

И он опять прочитал несколько строк, поражавших русское ухо экзотическим звукорядом: обилием акцентированных, перетекающих друг в друга гласных, и хрипловатым гортанным клёкотом согласных, хранившим энергию предков-победителей. Строки завораживали и убеждали. Было совершенно ясно, что речь шла об одиночестве.

Возразить было сложно. В принципе я был удовлетворён таким разрешением мучавшей меня загадки; я только уточнил:

– В этих стихах наверняка речь идёт и о луне?

– О, да, конечно, о луне. Где одиночество – там и луна. Помнишь «Лунную сонату»? Это же об одиночестве.

– А в каком веке жил великий Омар Хаём?

– В 12 веке жил. Но вообще-то в этом своём стихотворении он намекал на суру из Корана, если я правильно помню. А сура… Подожди секунду.

Он позвонил кому-то, сердечно поздоровался, что-то горячо обсудил, страстно, будто навсегда, попрощался и торжественно объявил мне:

– Я так и знал. «Одиночества печать» – это подлинный зороастризм. Можешь не сомневаться. Я даже знаю откуда: это «Гаты», священные гимны Заратустры. Выражение появилось гораздо раньше, чем тексты авраамических религий – культовые книги иудаизма, христианства и мусульманства.

– Вот как… – я был озадачен. Это было гораздо больше того, на что я рассчитывал.

– А теперь послушай, – сказал Ахура и, блеснув жёлтым пламенем в больших выразительных глазах, прочитал мне своё стихотворение.