Прелести Лиры (сборник)

Отношения стремящихся навстречу друг другу «ума» и «чувства» (скажем смелее: мужчины и женщины) – всегда смешны, как и все то, что обречено на очевидный провал; однако при всей нелепости благородного побуждения «а давайте совмещать несовместимое! давайте жить дружно, стремиться к счастью!» в отношениях этих нет ни капли смешного: это форма существования трагического. Именно так. Само по себе трагическое непременно включает в себя момент иронии. Получается: тот, кто не делает смешной, обреченной на неудачу попытки, тот попросту не живет. Тот самый смех и грех: смеяться грешно, а не смеяться – глупо.

Вот почему шутки являются оборотной, комической стороной трагического: и там, и там с экзистенциальным скрипом происходит сочетание несочетаемого, трагикомедия (современная форма трагедии) становится формой воплощения «единства противоположностей».

Вот почему шутливый тон великих романов (а все великие романы шутливы, на мой дерзкий вкус) как форма существования невозможного самим фактом своего присутствия в тексте как бы «доказывает», внушает надежду, что мужчина и женщина могут быть вместе, должны быть вместе – именно потому, что это невозможно. Шутливый прием нагружен философией до такой степени, что смешного в романах практически нет ничего. Смешно, не правда ли?

Шутка смешна тогда, когда она глупа, одномерна (да и то для тех, кто не понимает; для умного человека появляется повод горько посмеяться над теми, кто никогда не смеется последним); если же она серьезна, то за смехом всегда стоят «невидимые миру» слезы. Хочешь говорить о серьезном – говори смешно, иначе вся серьезность станет напыщенной, смешной, культурно бессодержательной. Именно смешное наиболее адекватно серьезному. Серьезная шутка – это по-настоящему не смешно: в этом и соль шутки, над которой хочется смеяться всегда.

– Что необычного разглядел ты в том, что приличный, зрелый мужчина решил, наконец, развестись? – сказал я, примирительно настраиваясь на «серьёзный» лад.

– Фигляр и паяц, – парировал неулыбчивый профессор Доброхотов. – Жертва парадокса.

Дальше, чтобы не утомлять своего читателя, буде такой найдётся (рад познакомиться, чрезвычайно рад, польщён, так сказать, и тронут, гм, гм, ценю, ценю), я опущу пылкий монолог неглупого (вот беда!) профессора (честно говоря, не хочется утомлять прежде всего себя пересказом всего того, чем развлекается наиболее морально устойчивая часть человечества на протяжении последних двух тысячелетий). Он даже ссылался на заповеди, замшелые, но, якобы, вечно живые и актуальные. Строго говоря, такого я от профессора не ожидал – хотя и подозревал, что годы берут своё, и «пора бы уже перестать хихикать», «пора вырасти из коротких штанишек иронии», «пора обратиться к вечным ценностям», «обратить свой взор» и тому подобные проверенные временем перлы всё чаще украшали слог профессора, и чем строже и напыщеннее становилась его речь, тем сложнее достигали мы взаимопонимания. Словом, тьфу бы на всю эту галиматью, однако…

Неужели дура ведущая была права – после 39 лет клетки мозга отмирают, человек тянется к кресту, становится лучше, потому что резко глупеет, и на нём пора ставить крест?

А как же тогда я? Исключение из правил? Или я просто не замечаю, как деградирую, только в какую-то обратную сторону?

– Кто является автором бессмертного выражения «одиночества печать»? – внезапно озадачил я моего доброго друга Александра Доброхотова.

– Ба, ба, ба, – проблеял тот. Потом снизошёл до ответа:

– Не Иосиф Бродский.

Ответ мне понравился, хотя и несколько озадачил.

– С чего ты взял?

– «Письма римскому другу» читал? Там нет такого.

Я не стал вникать в детали и вновь поставил вопрос ребром:

– Кто же тогда?

Многозначительное молчание. Я решил не торопить его и дать покрасоваться вволю.

– Отдаёт веком девятнадцатым, веком гениев, забияк и дуэлянтов, – изрёк, наконец, Доброхотов.

– Мне нужен автор, – упорствовал я.

– Не-ет, тебе не автор нужен, тебе нужно понять, какой смысл ты вкладываешь в это нелепое выражение! Я ведь тебя до потрохов вижу! До мозга костей! Ты замыслил какой-то дурацкий побег! «Одиночество»… Куда, дурашка? Как можно разводиться с такой женщиной? Ты же коверкаешь ей жизнь, ты бросаешь её! Предаёшь! Её и себя! И меня! Что же тогда остаётся на белом свете святого? А?

Духовно близкие люди бьют похлеще родственников: норовят ткнуть святым кулаком в смертельно опасные точки-сплетения, словно специально обученные боевым искусствам миролюбивые монахи.

– Ты ведь знаешь, почему я развожусь: моя пытка длится годами. Нина постоянно требует от меня невозможного, требует агрессивно, тупо, и так и будет вытрясать из меня душу во веки веков. С ней мне один путь: либо её изводить, либо самому подыхать.

– Скажи мне честно: ты ведь уходишь к Евгении?

– Я ухожу от Нины, а не к Евгении. Разницу улавливаешь?

– Ты хитришь и крутишь хвостом. Я тебе не верю.