Прелюдия к большевизму

Насколько я помню, я ответил, что скорее умру, чем подчинюсь правым аргументам силы. Я добавил, что был поражен сделанным мне, премьеру, предложением, чтобы я продолжил переговоры после того, как генерал Корнилов осмелился заявить, что члены Временного правительства — агенты германского Генерального штаба. Да, я был очень зол. Я чувствовал особый гнев из-за полнейшего равнодушия Милюкова по отношению к этой, мягко говоря, совершенно недопустимой выходке Корнилова, хотя среди членов Временного правительства кое-кто был ближайшим политическим другом Милюкова. Даже князь Трубецкой, испытывавший на себе сильное давление в атмосфере Ставки, упоминает, что, когда 28 августа он ознакомился с содержанием «Обращения к народу» (приказ Корнилова № 1), он был «настолько изумлен им, что даже усомнился в его подлинности», и ему стало ясно, что «авантюристы подсунули генералу Корнилову документ, который тот подписал, не ознакомившись с ним должным образом». Текст документа ясно дал понять Трубецкому, что примирение невозможно.

Я также помню, что по ходу того разговора указал Милюкову на то, что мое отношение к выступлению Корнилова не отличается от отношения к большевикам в июле; что с точки зрения власти в государстве положение в обоих случаях точно такое же и что правительство столкнулось с аналогичной попыткой захватить власть силой и т. д. Я помню, как отстаивал Милюков, исходя из различий в мотивах преступления (относительно различий в мотивах я и сам этого не отрицал, как не отрицаю и сейчас), необходимость иного отношения со стороны правительства к самому преступлению. Таким образом, передо мною оказалась инверсия Мартова в июле. На самом деле передовицы в газете «Речь» (ведущий орган социал-демократов) в это время перекликались с передовицами «Новой жизни» (орган меньшевиков-интернационалистов) в период большевистского выступления.

Я уже упоминал, что отдельные выдающиеся либералы своим поведением в корниловские дни давали обильный материал большевистским и околобольшевистским демагогам. В рядах демократии началось окончательное наступление на единственную национальную идею, которая могла спасти государство от политической смерти, — на идею единственной универсальной национальной власти. Некоторые начали нападать открыто, другие — трусливо, прячась за паролем «коалиция без кадетов», хотя они прекрасно понимали, что этот пароль практически означал отрицание коалиции, поскольку все, что было прогрессивным, но не демократичным, включая промышленную аристократию Москвы, тогда объединилось вокруг конституционно-демократической партии.

После выступления Корнилова правительство осталось одиноким в своем стремлении вновь объединить «представителей всех тех элементов, которые ставили вечные и общие интересы страны выше временных и частных интересов отдельных партий или классов». Правительство в своем послании к населению от 1 сентября, в котором оно провозгласило Россию республикой, объявило это стремление безотлагательной задачей. «Вечное и универсальное» было забыто всеми партиями и классами во имя «временного и частного»; и среди демократии, и среди буржуазии непримиримое, но активное меньшинство быстро захватывало влияние и власть. Если, однако, можно понять большевиков, которые, выпустив на волю темные животные инстинкты народной массы, хотели захватить и использовать для собственных целей эти по-настоящему гигантские силы, то «реалистическая» политика непримиримого крыла буржуазных интеллектуалов, которые поставили своей целью освободить государство от гнета всей «революционной демократии», не имея при этом в распоряжении никакой реальной силы, может озадачить кого угодно. Поистине, Бог лишает разума тех, кого хочет наказать. Но, наказывая себя, эти «трезвые» элементы страны сильно помогли анархистам-большевикам ввергнуть Россию в пропасть.]

Керенский. Помимо попыток достичь компромисса, в это время имел место настоящий исход из страны, которая, как известно, была обречена на гибель. На самом деле однажды ночью я ходил по Зимнему дворцу почти один не потому, что я не хотел сотрудничать с кем-нибудь еще, но просто потому, что вокруг создалась такая атмосфера, что считалось более благоразумным держаться подальше от такой болотистой почвы.