Прелюдия к большевизму

Председатель. А у вас не было разговора в отношении создавшегося положения с Терещенко, Дутовым, Карауловым и Савинковым?

Керенский. Эти разговоры не имели никакого отношения к моей телеграмме от 27 августа. Насколько я помню, Дутов и казаки прибыли ночью того дня.

Председатель. Так и было.

Керенский. Они прибыли с намеком, что хотели бы поехать в Ставку в качестве посредников, чтобы попытаться наладить отношения с Корниловым. Я повторил, что дам им требуемое разрешение. Однако на следующий день, 28 августа, со стороны Корнилова последовал не только открытый акт неповиновения, но и заявление о том, что мы — Временное правительство — германские агенты. Я отказал дать разрешение казакам отправиться в Ставку, сказав, что при создавшихся условиях никакое посредничество или поездки для улаживания дел невозможны, поскольку проблема перешла в совершенно иную стадию. Казаки были сильно возбуждены и сожалели о том, что я сначала позволил им выехать в Ставку, а потом отменил разрешение. Я все время отвечал им, что в этот промежуток времени положение изменилось коренным образом.

[В целом в августе поведение Совета казачьих войск было довольно провокационным; в те дни его члены и особенно председатель с трудом удерживались от того, чтобы не выплеснуть наружу свои истинные мнения и намерения. Мне пришлось говорить с ними довольно резко, тем более что я мог противопоставить их политическим заявлениям нрав казаков на фронте, которые после того, как Советом казачьих войск была выдвинута резолюция о возможности смещения Корнилова, возражали против политики Совета. Когда позднее, 29 и 30 августа, одна депутация за другой прибывала ко мне из объединений 3-го казачьего полка, я в первый раз получил возможность убедиться в необычайном преувеличении идеи о каком-то особом союзе между высшими и низшими чинами в казачестве. Я смог еще раз в этом убедиться через мой собственный опыт в Гатчине. Когда туда прибыла делегация Совета казачьих войск и начала, помимо прочего, действовать против меня, как «предателя» Корнилова, казаки не имели успеха среди рядовых и младших офицеров полка, но, напротив, обнаружилась благодатная почва для большевиков-пропагандистов, которые также агитировали против меня, но сосредотачивали свое внимание на совершенно других вопросах. В конце концов, после того как большевики решили «доставить» меня Дыбенко, они намеревались заодно арестовать и своих же офицеров. Следовательно, я ничуть не удивился, когда до меня дошли печальные новости о сражении на Дону против московских большевиков.]

Раупах. А как насчет предложения Якубовича, Туманова, Савинкова и Лебедева пойти на компромисс?

Керенский. Я не помню никакого разговора с Якубовичем и Тумановым. Что же до Савинкова, с ним состоялся разговор о том, чтобы предоставить возможность обговорить этот вопрос со Ставкой по прямому проводу, уже вечером 26 августа.

Раупах. Но после этого разве он не говорил, что это еще возможно?

Керенский. Ему дали возможность говорить по прямому проводу, что он и делал на протяжении всего дня. Однако, когда пришла телеграмма Лукомского, о которой вы, вероятно, помните, и Савинков прочитал ее, он сделал мне заявление насчет того, что ссылка на него — клевета и что он никогда не проводил и не мог проводить переговоры от моего имени. Он сделал такое же заявление Корнилову по прямому проводу.

Раупах. Не послужил ли тот разговор причиной того, что Савинков указал, что была некая возможность…

Керенский. Это было той ночью.

Раупах. После разговора по прямой линии?

Керенский. Возможно. Я не помню.

Раупах. Я особенно желаю прояснить вопрос относительно всех упомянутых людей.

Керенский. Это были люди разного рода; их следует разделить на две группы. Что касается казаков, они просто беспокоились о том, чтобы вовремя добраться до Ставки. Я не сомневаюсь, что среди таковых находились люди, которые, как, например, Милюков, были убеждены, что победа будет за Корниловым, а не на стороне революции.

Раупах. На стороне «реальных сил»?