Преломление. Обречённые выжить

Сидел он в позе роденовского мыслителя. Отличало лишь одно: локоть его правой руки опирался не на колено, а на массивную столешницу, затянутую зелёным бильярдным сукном. На Иоанны-че была тельняшка с оборванными рукавами, на ногах — турецкие туфли с задранными вверх носами. Широкие сатиновые трусы неопределённого цвета марки «Крылья Советов» напоминали нашу бурную спортивную молодость. На столе кипела бульотка с чаем, рядом с которой стоял патефон с крутящейся заезженной пластинкой. Мембрана патефонной головки с шелестом, похожим на шум проливного дождя, издавала томные звуки давно забытой песни «Рио-Рита»:

Fur mich, Rio Rita,Bist du Granadas schonste Senorita.

Иногда Грегорианыч, как называл я его в минуты наивысшего к нему расположения, подносил к губам пиалу с крепко заваренным чаем и машинально тянулся к шанежкам, которые горкой лежали в глубокой хрустальной вазе.

Я осторожно постучал рукояткой меча по прозрачному куполу. Сиделец как будто только того и ждал.

— Заходи, гостем будешь! — пригласил старый дружбан, как когда-то в юности. — Давненько не виделись.

И я зашёл, будто не было передо мной никакого купола.

— Садись-ка в это креслице антикварное, — продолжил он, — да выпей для начала чайку бодрящего, а потом что-нибудь и покрепче придумаем.

Креслице было необычное, антикварное, в стиле Чиппендейла. Сидеть в нём — одно удовольствие.

— Ну и занесло тебя, друг любезный, за сто вёрст киселя хлебать.

— Да и ты не близко залетел. А я просто решил от суеты отдохнуть. Подальше от реформ, пандемий, импичментов, инаугураций, войнушек и революций.

Встал однажды в лунную ночь, услышав, будто на валторне кто-то бархатно играет. Сел за любимый письменный стол, начал прислушиваться. И подхватило меня неведомой силой, и поплыл я вместе со столом, патефоном и бульоткой неведомо куда. Вот здесь, на краю Вселенной, и нашлось мне место для постоя.

— Чудеса, да и только. Подлетая к тебе, видел, шары какие-то падают с небес. Не боишься? Если по голове стукнет, мало не покажется.

— Это дождь такой. Но в моих краях дождей не бывает.

— Хорош у тебя чаёк!

— Ничего не скажешь — хорош. Но есть кое-что и получше.

С этими словами достал дружбан из тумбы дубового стола четвертину самогона:

— У одного кента на ложные брюлики выменял, мимо пролетал здесь поганец в ядовито-фиолетовом трико в обтяжку. Доложу без утайки — зрелище преразвратное.

— Попадался такой. Ариманычем кличут. Мастер тайных искушений.

— Может, в чём-то и мастер, но самогон у него мутноват оказался, — уточнил Грегорианыч. — Так я его марганцовкой несколько раз протравил, а потом на вереске настоял и почек чёрной смороды добавил. Теперь напиток богов. Истинно говорю.

— Каких ещё богов? Ты же у нас неверующий, — напомнил я.

— Вера — это очередной невроз человечества. А невроз — заболевание, которым поражены почти все. Вчера верили в Будду, потом стали верить в Иисуса, потом в Магомета. А сегодня к нам пожаловал бог Кузя, прозревший на ниве очередного запоя. И каждый из них со своей истиной. А ведь истина — это альфа и омега, начало и конец. А всё, что между, лишь бесконечные попытки поиска самой истины. Все наши беды не от того, верим мы или нет. А от того, что не умеем правильно думать.

— А что значит правильно, по-твоему? — спросил я в недоумении.

— Абсолютно правильно — это когда мысль одна и она предельно проста. Я же без мысли не могу. Всё тянет с её помощью поймать за хвост истину. В другой раз так хочется поймать и оседлать её — спасу нет. Жаль, думами своими поделиться не с кем. Вот только ты, Сергофан, меня и понимаешь, только с тобой можно поговорить обо всём на свете и мысль в слово облечь.

— И о чём поговорить тянет?

— Можно поговорить об энтодерме, энтелехии и вообще о совершенно запредельном и абсолютно ненужном. Вопрос — зачем и для чего? Чтобы доказать, что человек приближается к Богу, которого нет?

— Никто не может доказать, Бог есть или Бога нет. Это вопрос веры.

— Ты вот прошёлся по космическим весям. Бога встретил?

— Сам человек — образ Бога бессмертного. Его творение.

— А ежели мы от бессмертного, то почему тогда смертны? Никто не пришёл оттуда и не сказал: «Вы меня похоронили, а вот он я — живой». Такого ещё не случалось. Надо правде смотреть в глаза.

— Правда… Абсолютную правду пишут только на заборах. Она неуловима. И неумолима.

— Вот мы с тобой всё говорим о Боге, о Вселенной, о запредельном, даже не понимая толком, о чём говорим. Ты объехал далёкие миры, повстречал разных существ, похожих на людей. Скорее — на их фантомы. Что-нибудь понял?

— Абсолютно ничего!

— Вот видишь. Но это данная тебе миссия, которую ещё надо осмыслить.

Сдавалось мне, что Грегорианыч знал больше, чем казалось.

— Тогда наливай, а то начинаю ощущать себя школяром, попавшим на защиту диссертации на тему «Инактивация супероксид-дисмутазы и влияние её на блокировку ряда нейрональных рецепторов».

Грегорианыч понимающе улыбнулся и разлил самогон по стаканам.

— Ценю твоё тонкое искусство намёка.

— А я — твоё утончённое понимание.

— За что пьём?

— Не вопрос. Давай так, ни за что.