Преломление. Обречённые выжить

Когда устроили застолье, я к медвежатине больше не прикасался. Всё на спирт налегал и к отплытию был уже хорош. Помню только, что меня Вадим с нашим кандидатом уж и не помню каких наук, Гунаром, в пакетбот вдвоём загружали. А утром понесло по полной программе: мутило, рвало, выливало из всех пор. Чистило хорошо, казалось — вакуум уже внутри, а оно всё прёт и прёт. Никогда так плохо мне не было. Позеленел, осунулся, зачах, дрожь в руках и коленях, в ушах не то звон, не то далёкий вой медведицы. Всё время думалось: «Вот она, трихомонелла проклятая, так и загнуться можно ненароком». Но Потапыч успокаивал:

— Это у тебя алкогольная интоксикация. Спирт вчера глотал не закусывая? Вот и результат. Со спиртом тоже, брат, надо осторожнее. Это тебе не водка.

— Так я трихомонеллу эту самую глушил, чтоб заспиртовалась окончательно.

— Во-первых, не трихомонеллу, — поправил Потапыч, — а трихинеллу, а во-вторых, можешь не сомневаться, после такой санации из тебя не только паразиты все вышли, но и микробы тоже. Для организма — лучшая профилактика.

Но мне от такой профилактики легче не становилось. Вспоминались слова бригадира: «мясо съел и забыл…» А теперь на всю жизнь запомнится. И может, всё оттого, что в какой-то момент пожалел медвежонка. Хотя сам и не стрелял, но был пособником. Наша охота стала сродни убийству.

На следующее утро за нами пришёл портовый буксир «Вилюй». Восточно-Сибирское море штормило. Пакетбот отвели сначала на якорь — подальше от берега, чтобы не разбило о камни, а потом зацепили буксирным тросом с «Вилюя». Нам пришлось добираться на присланных с буксира надувных десантных лодках. Уже в лодке меня стало укачивать: тошнить, зеленить и вывёртывать.

На буксире было не лучше. От качки я уже не соображал, в каком измерении нахожусь, ощущая себя при этом не человеком, а фантомом.

Старый шкипер с моржовыми усами посоветовал мне выйти на палубу подышать «свежим воздухом» и добавил:

— Болэзный, выдь на шкафут, дыхалку свою вэтру открой, сразу лэхчее будэ.

Поверив шкиперу и собрав остатки воли, я, подражая движениям ленивца, выбрался из кубрика по мотающимся маятниками трапам, враскорячку добрался до рейлингового ограждения кормы и уставился потухшим взглядом в мятущийся Ледовитый океан. Сильный ветер с севера-запада не приносил облегчения, а лишь ещё более подчёркивал ничтожность человеческой жизни на фоне безмерных океанских пространств. Далеко на севере шла ледяная нить паковых льдов. За кормой, словно привязанный за удила конь, тащился пакетбот, мотаясь и кувыркаясь в волнах на вынужденном выгуле. Я с трудом поднял голову и увидел над собой тяжёлое, налитое густым фиолетом небо. Где-то за ним светило солнце, но оно только угадывалось в спешащих за ветром облаках. Природа соответствовала моему внутреннему состоянию: была столь же непредсказуема, как сама жизнь.

Уже в Певеке, перед вылетом на Магадан, я почти оклемался и решил не проверяться на наличие страшного паразита. Проявится — значит, поделом мне. В любом случае — наука на всю жизнь. Но, слава Богу, всё обошлось. И больше на медведя я ни разу не ходил и, даже если позовут, твёрдо откажусь. Как только вспоминаю о тех событиях, так явственно слышится исполненный страдания и боли вой медведицы.

Именно отголосок этого воя не даёт мне свершать что-то за компанию бездумно и бессмысленно.

Копорская губа

Копорская губа запомнилась тем, что мы могли запросто кануть в её водах. Я очень долго тянул с описанием того дня — того прошлого, которое, казалось бы, ушло, но хранилось в далёких закромах памяти, в той обойме судьбы, которая время от времени выстреливает в наше бытие, создавая реалии этого мира. А реалии, запечатлённые в слове, остаются с нами навсегда, поскольку, как сказал в своё время Уинстон Черчилль, слова — это единственное, что бессмертно.

На станцию Калище с моим старым дворовым другом Григорием мы приехали из Ленинграда на поезде в полдень. До города Сосновый Бор было рукой подать. Там жил дальний родственник моего товарища — троюродный брат, которого он знал только понаслышке. Решили познакомиться, а заодно и прощупать нехоженые заповедные места, среди которых располагался Сосновый Бор. Городок был редкий, недоступный для иностранцев, из-за нахождения в его окрестностях атомной электростанции, стоявшей на побережье Копорской губы — южной части Финского залива.

Шикарное это место! Здесь самые высокие прибрежные дюны во всём Прибалтийском регионе, на каждом шагу сосны, рельефная местность, красиво вписанные в этот рельеф добротные кирпичные дома с широкими лоджиями. В одном из таких домов и жила молодая семья, во главе которой стоял брат моего спутника Толик. Легко найдя его квартиру на восьмом этаже, мы быстро познакомились, осмотрели три просторные комнаты, обставленные новым, дефицитным по тем временам чешским гарнитуром. Мебели явно недоставало, но это было только началом обустройства.