Премьера

Книги Александр Васильевич взял уже здесь, у книгоноши, отчасти потому, что других приличных книг у нее не было. Опровергать мнение Мишки он не стал. «Пусть думают, что учитель. А узнают, что писатель, будут стесняться и любопытствовать». Он уже давно заметил, что с писателями и журналистами люди держатся несколько скованно.

— А с ногой-то у вас что?

— Поскользнулся, сломал лодыжку.

— Ну, это — семечки. Привинтят шурупами, и через месяц — домой, у нас таких на этой кровати уже четверо лежало. Через три месяца танцевать будете.

— С подвывихом? — спросил Камушкин.

— Да. И связки порваны.

— Тогда танцы придется на полгодика отложить.

— Ну, вы тоже скажете, Александр Дмитриевич, на полгодика! Не более четырех месяцев, — осведомленно поправил Мишка-браконьер.

Заспорили, каждый доказывал свое. Повидали они тут уже многое и спорили профессионально, во всяком случае, так показалось Александру Васильевичу.

— Операция тоже пустяковая, — уверял Иван Михайлович при общем согласии.

Но операцию все откладывали. Хотя кашель прошел, но температура держалась.

3

Как-то так получилось, что Александру Васильевичу не только самому никогда не приходилось испытывать сильные физические страдания, а даже наблюдать их так близко, как сейчас. И если раньше он представлял их просто как боль и способность переносить ее, то теперь убедился, что все гораздо сложнее. Боль в конечном счете все так или иначе переносят — одни легче, другие тяжелее, у одних это проявляется открыто, другие находят какие-то дополнительные силы, чтобы пересилить себя. Но боль и страдание — далеко не одно и то же. Ощущение своей ущемленности, физической неполноценности бывает гораздо острее самой сильной боли.

Даже «легкий» Костя переживал, что уже не сможет играть на своей гитаре так, как раньше. Остальным было уготовано пожизненное увечье, перед этой мрачной перспективой они оказались в разной степени готовности, и дело тут было не только в жизненном опыте, а и в самом характере человека, черты которого теперь проявлялись наиболее отчетливо и неприкрыто. Наверное, вот так обнажалась истинная сущность каждого человека только на фронте.

Александр Дмитриевич Камушкин лишь пытался утешить себя тем, что могло быть и хуже, если бы «задело потроха». Но когда приходили, его жена и две дочери-погодки с одинаковыми косичками, он страдал не только от собственной боли, а пропускал сквозь себя и все их горестные мысли и чувства: испуг и нескрываемую жалость девочек, скрытую жалость и взгляд жены, уходящий порой в такую неведомую даль, за которой, наверное, уже ничего и не было. И, поймав этот взгляд, он, старавшийся бодриться, выглядеть веселым и непринужденным, вдруг напрягался весь, на лбу его собирались глубокие складки, на скулах начинали проступать беспокойные комочки, но он всегда успевал сдержаться и, выдавив из себя улыбку, брал жену своей уцелевшей рукой за ее тонкую кисть и, сжимая ее, говорил:

— Ничего, перебьемся. Главное — живой остался.

Она поспешно переводила взгляд на него, согласно кивала головой и подтверждала:

— Конечно, перебьемся.

Тут и девочки дружно кивали, тоже выдавливая улыбки, и было видно, что от этих вымученных улыбок Александру Дмитриевичу становится еще горше, и он неизменно отвлекал внимание от себя каким-нибудь общим вопросом:

— Ну а как у нас дела на учебном фронте?

Девочки поспешно совали ему свои дневники, и он долго просматривал их.

— Молодцы, ничего не скажешь!

Девочки все больше старались и в последнее время приносили одни пятерки.

Тут разговор обычно перебивал Иван Михайлович Кривченя, ставя девочек в пример своему сыну Вовке:

— А у тебя в дневнике одни тройки. А с тройками, брат, в небо не пустят.

— И славу богу! — непедагогично восклицала его жена. — Один уже отлетался, с меня и этого хватит. Не забивай мозги мальчику…

— Все равно я буду летчиком! — запальчиво настаивал Вовка и прижимался к отцовскому плечу.

— Ну и правильно! — поддерживал его отец. И тут же спохватывался: — Однако ты слушайся мать…

Тут наставала очередь Серафимы Поликарповны, и она назидательно сообщала:

— А вот мой Сашенька всегда на одни пятерки учился!

Александр Васильевич не помнил, чтобы это было хотя бы одну четверть, у него почти не переводились тройки сначала по арифметике, потом по математике, а по химии была даже переэкзаменовка, но он не протестовал не только из педагогических соображений, а еще и потому, что мать теперь уже не помнила ни троек, ни переэкзаменовки, а была искренне убеждена, что в школе он был круглым отличником и вообще образцово-показательным мальчиком, и Вовка одаривал его справедливо таким же презрительным взглядом, как и тех «задавак»-погодков, которых ему ставили в пример.

Мишка-браконьер каждый раз доставал из тумбочки цветную фотографию, где был снят вместе с женой и тремя сыновьями, и тоже хвастался:

— А мои вот учатся ни шатко ни валко, зато ухватистые. Все в меня. Петька вон отчудил: на Новый год лису в капкан поймал и посадил под елку.

— Нашли чем хвастаться! — подавал реплику Коля-спортсмен. — Он бы еще Деда Мороза в капкане принес.