Премия

Но разум все же мнит себя надменным хозяином мира, хотя даже не понимает, что одурачен своим родителем, он даже не видит свой источник. Однако эта надменная глупость создана и поощряется самой же природой. Он ее еще глупое, но дитя. Разум, этот дурачек в большой семье матушки природы, этот Иванушка-дурачек скрывает свою силу и от матушки, и от себя. Он и понятия не имеет, как у него получается воздействовать на мир, однако он это запросто делает. Он не понимает, как он шевелит хотя бы пальцем, но играет виртуозно на рояле. Ну разве не дурак. Он находится под тонким черепом, а попробуй-ка его найти. А все дело в том, что он сам не знает, где он. Это сила идиота. Он не знает, как думать, но это ему не мешает – думать.

Если допустить, что в процессе проб и ошибок эволюция испробовала всё, эволюция давно бы предоставила индивиду бессмертие, если бы существовала возможность высокой эффективности передачи приобретенных признаков следующему поколению. В конце концов, передача приобретенных признаков более целесообразна, математически эффективна. Однако изменчивость в копировании сохранила именно свой признак случайности, приобретенные фенотипом признаки на копирование генотипа не влияют. Преобладает именно защита генотипа, как программы, от попыток его прямого улучшения. Преобладает изоляция генотипа от окружающей среды.

Вернее, выжил именно принцип случайности, а принцип детерминированной изменчивости не выжил. Он оказался не то что менее эффективным, а просто-напросто неэффективным – ни один сложный вид его не использует.

Это относится к обучению вообще. Если критиковать эволюцию за расточительность времени, отсутствие учета предыдущего опыта, повторение ошибок, застои, то обучение на основе эффективности можно критиковать за полный его крах.

Детерминизм эффективности в обучении, учет опыта, несмотря на готовность меняться и идти к оптимуму, содержит элементы жесткости, негибкости, которые обусловлены кажущимся незыблемым прошлым временем. В записанном памятью прошлом – все определено, изучено, статично, неоспоримо. Случайность, то есть, по сути, отсутствие обучения, несмотря на свою, казалось бы, полную неэффективность в краткосрочном смысле, благодаря своей абсолютной гибкости оказалась единственно эффективной в долгосрочном плане. Бессмертие индивидуальности эволюцией отвергнуто. Бессмертен биологический вид, как сам процесс гибкого копирования.

Однако индивидуальность глупости все же эволюцией сохранена. Вся немыслимая древняя, не имеющая индивидуальности, вычислительная мощь подсознания – это всего лишь обслуживание глупой индивидуальности. Миллиардолетняя математика жизни всерьез надеется на индивидуальность глупости.

Да-да, эта миллиардолетняя математика есть в каждой голове, но дурачок в нашей голове обязан действовать самостоятельно, без нее. Это никакой не дефект, в этом как раз его предназначение. Быть глупым. Наш дурачок должен преодолеть предел развития, преодолеть барьер, когда индивидуальное бессмертие будет более предпочтительно видовому – с точки зрения эффективности выживания. В этом ему должна помочь именно его глупость. Познать себя он сможет по-дурацки – бессознательно, но вмешиваясь в этот процесс сознательно, мешая ему, обижаясь на него и даже протестуя и уничтожая все достижения его, празднуя победу глупости, не в состоянии постичь смысл этой победы.

Философская и Квантовомеханическая вещь в себе не постижима наблюдением, поскольку квант наблюдения за этой квантовой вещью содержит в себе квант искажающего воздействия на эту вещь. И квант знания сводится к кванту искажения, то есть к незнанию. Но разум сам, как вещь в себе, постигнут собой без, собственно, постижения и без нужды постижения. Он мыслит, даже не нуждаясь хотя бы в кванте знания о мысли. Так же как и материя живет, не имея ценности о кванте жизни. Или не живет, так же не умея ценить этот квант. Без воспоминаний о своих скачках по жизни.

Если они и есть, то это воспоминания барометра. Стрелка скачет: не было дождя, он пошел, его нет опять. И снова короткий дождь, и снова перестал, свисая отовсюду своей ртутной красотой. На перронном неспокойстве что-то среднее, сиротское веет ситом дождевую пыль. Внутри вокзала не заметили утра, чай весь проглотав под ветхий дождь. Какой-то станции крикнул какой-то далекий скорый. Давят в впившуюся спину жестко-мокрые углы во взваленном мешке. Закапаны скамейки, и надоест рука в руке, надолго оглянись. Тут стекла вагонов, там в далеких сонных домах капли по-оконному уютно пьют одна одну. Намокшим утром в слезах висит карниз. Там дождик воздух сполоснул, и там лишь заплаканный песок. Несбывшийся дождь распахнул теплое жилое окно запахом мокрых крыш, заглянул мокрой веткой, но передумал входить, махнул брызгами на ковер. Серебрились листья, огромные капли висят, робеют прыгать на пол, сверкая, смотрят друг на дружку и на восходом изумленный воздух. А ночь всё хочет сниться.